Родники

— А это что? — показал он на выступавшие в конце двора пятна разноцветной краски, как раз в том месте, где из-под снега поднимались ряды тоненьких деревцев — недавно насаженный сад. — Сколько раз приказывал во дворе не лить!

Данила, разметая сегодня двор, всё подваливал снег к корням деревцев и обнажил пятна краски. Пестрота двора как будто удивила самого дворника, он стоял молча.

Хозяин долго ругал Данилу, показывал рукой направо и налево, а нам всё это казалось очень интересным, хотя мы и боялись выйти из-за угла фабричного корпуса, чтобы не попасть на глаза рассерженному хозяину.

— Расчет получишь, будешь ходить попрошайничать… — наконец сказал он, презрительно выпятив губы.

Вот оно, самое страшное на фабрике слово: «расчёт»! Но — удивительно! Данила не испугался. Он всё стоял, равнодушно глядя перед собой. Потом сказал:

— Наверно, доброго слова от вас никто не слыхал сроду.

И молча продолжал размахивать метлой, хотя двор был уже разметён.

— И не услышите! — закричал хозяин.

В это время отец спустился с крыльца конторы и пошёл вглубь двора. Я подбежала к нему, но он удержал меня непривычным мне, отстраняющим жестом руки. Я остановилась, не зная, что делать.

Хозяин, завидев приближающегося отца, повернулся ему навстречу.

— Ну что? — спросил он.

— Павел Никанорыч, — сказал отец твёрдо, — я по поводу давешнего. Не следует этого делать. Отмените ваше распоряжение.

— Что-о?! — протянул хозяин.

Он стоял, широко расставив ноги, засунув руки в карманы узких брюк, из-под которых ярко блестели чёрные носы калош. Покачиваясь, он смотрел на отца. Его маленькие глаза ещё сузились, толстые губы крепко сжались.

Отец стоял прямо и смотрел серьёзно и спокойно. Ветер отвёл в сторону прядь густых его волос.

— Выбрасывать на улицу человека нельзя, — сказал он. — И кого выбрасывать, Павел Никанорович? Красильщика, проработавшего на вашей фабрике сорок лет. Он ещё отцу вашему служил.

Отец говорил, а хозяин как-то странно слушал его. Я и раньше замечала, что, встречаясь друг с другом, люди становились не такими, какими они бывали каждый в отдельности. И это было удивительно!

Вот, например, Тишкин, про которого вчера говорил отец. Один он сидит на бревнах во дворе у нашего флигеля, смотрит на свои сапоги, изредка бросая зоркий взгляд на проходящего мимо рабочего. Мокрые мелкие окурки разбросаны около его ног, он встаёт, бросает последний и придавливает его толстым сапогом. Лицо у него серое, неприветливое. Одни глаз у него сильно косит, но вот из дверей фабрики выходят рабочие. Тишкин уже среди них, разговаривает, смеётся, заглядывает людям в глаза. «Наше дело — как все, так и мы», — говорит он. Тишкин — другой человек!

Так и лицо хозяина сегодня изменяется на моих глазах. Из брезгливо-равнодушного оно становится удивлённым. Взгляд сосредоточивается на лице стоящего перед ним отца, брови нахмуриваются. Отец прямо смотрит в глаза хозяина и продолжает говорить…

— Захотели составить компанию дармоедам? Пожалуйста! — наконец язвительно перебил его хозяин. И, повысив голос: — Можешь получить расчёт. И… — это громко, на весь двор, — вон с фабрики!

Отец молчал, смотрел, потом дёрнул плечами, повернулся и пошёл.

— Стой…те! — закричал хозяин. — Стойте же!

Но отец не остановился. Он дошёл до двери флигеля и скрылся за ней.

События

Рано утром меня разбудил шум по дворе. В комнате горела лампа с привёрнутым фитилём, и отец, наклонившись, смотрел в окно. За стёклами стояла мутная синева зимнего пасмурного утра.

— Не идут? — спросила, входя, мама.

— Нет, конечно. Пойду, посмотрю.

Отец вышел, накинув на себя пальто. Когда он открывал дверь, в комнате на минуту стало слышно, как во дворе кто-то крикнул и ему отозвалось несколько громких голосов. Дверь закрылась, и снова сквозь заклеенные рамы со двора стал доходить лишь многоголосый шум, разбудивший меня.

Обычно рабочий день на фабрике начинался в семь часов утра. Летом я просыпалась спозаранку вместе с отцом. Мама, сколько я помню, всегда вставала раньше нас. Просыпаясь же тёмными, зимними утрами, я часто видела, что отец уже ушёл.

Отца долго не было, потом он вернулся и сел к столу, как был, в пальто и шапке.

— Ну что? — с беспокойством спросила мама, подходя и останавливаясь перед ним.

— Наши страшно взволнованы, их прямо не узнать, — ответил отец, — кричат открыто, никого не опасаясь, что в одиночку ничего не добьёшься, что рабочим надо поддерживать друг друга и всем вместе бороться с произволом.

— Что же будет? — сказала мама.

— Говорят, — продолжал отец, — что раз рабочие на Цинделевской и других фабриках прекратили работу и вышли на улицу с пением революционных песен, то и нам надо идти. Не знаю, будут ли сегодня работать.

— А ты пойдёшь в контору?

— Мне, как ты знаешь, вчера было приказано «убираться с фабрики», — отец зло усмехнулся. — Значит, не пойду.