Родники

— Это большой пожар, горит деревня Садовая, — сказал дядя Ваня. — Небо дымом занесло, — значит, большой, — и стал объяснять маме, что у них горят деревни очень часто. Избы крыты соломой, если заронить огонь в одной избе, ветром перекинет пожар на всю деревню. Нынче, может быть, и молнией зажгло, так как тучи ходили в тон стороне, и счастье, что к ночи ветер стал стихать, а то бы пожар был громадный.

Когда зарево пожара уже побледнело и опало, все так и оставались сидеть, тихо разговаривая, и мама сказала мне, что и я могу посидеть.

Вдруг откуда-то издали послышался шум колёс по дороге: кто-то подъезжал к дому.

— Ну, катит к нам! — с неудовольствием сказал дядя Ваня и поднялся встречать.

Так появился в первый раз при мне человек, которого встретили внешне вроде и хорошо, но с явным скрытым недовольством. Это, как я потом узнала, был становой пристав Авдеев и с ним урядник, немолодой уже человек, которому Авдеев постоянно приказывал и посылал его всюду как подчинённого ему человека.

Войдя и поздоровавшись, Авдеев сразу же спросил, усаживаясь, как у себя дома:

— Видели пожар? Говорят, грозой зажгло. Сейчас едем туда, воочию убедимся.

Мама сейчас же послала меня спать, и я плохо рассмотрела гостя в этот вечер. Но потом я видела его несколько раз, и всегда с появлением его у меня связывалось впечатление темноты, пожара и какой-то необходимости для дяди Вани и Клавдички принимать этого человека. Как будто они оба вовсе не хотели, чтобы он приезжал к ним, но становой этого не замечал и ездил, хотя ему и не были рады.

Он был высокий, плечистый человек, одетый в форменный мундир, в котором ему, наверно, всегда было жарко. Лицо его с чёрными усами было гладкое, розовое; широкие щёки и толстая шея. Когда он шёл животом вперёд, казалось, что он и представить себе не может, чтобы кто-нибудь не посторонился, не уступил ему дорогу.

— Ну, как тут у вас? — спрашивал он. — Много больных?

— Больных достаточно, — отвечал дядя Ваня. — Места для больных недостаточно.

— Превосходно! — говорил становой, видимо, не вникая в смысл ответа. — Где же Клавдия Николаевна?

Но Клавдичка уже входила в комнату, и гость шёл к ней, здоровался и говорил всегда одно и то же:

— Вы на меня, Клавдия Николаевна, произвели неизгладимое впечатление!

Я очень ясно понимала, что Клавдичке он неприятен и говорит он то, чего вовсе и не думает.

— Он тебе неправду говорит, Клавдичка, — однажды сказала я.

— Я знаю, друг мой. Мне это неприятно, но, к сожалению, запретить ему говорить это я не могу. И этот, — Клавдичка брезгливо вздрогнула, — и ещё некоторые люди ездят к нам не потому, что они любят нас и интересуются тем, как мы живём, а потому, что их служба заключается в том, чтобы следить, что мы делаем.

— Он кто? — спросила я.

— Он полицейский начальник. Тебе понятно?

Это мне было понятно, я кивнула головой.

— А так как им очень интересно знать, кто у нас бывает, они портят нам и те редкие хорошие вечера, когда собираются наши друзья.

И на самом деле, становой часто приезжал, когда к дяде Ване собирались гости: студенты, проводившие лето в деревне, фельдшер Василий Митрофанович, уже немолодой человек, который, только входя на крыльцо, поднимал обе руки и, плавно разводя их, начинал басом:

— Ве-чер-ний звон, ве-чер-ний звон…

Он знал, что непременно будут петь хором: и дядя Ваня и Клавдичка очень любили петь. Мать тоже радостно присоединялась к ним.

Но больше всех мне нравилась артистка Наталья Матвеевна Сереброва, весёлая, живая, с чудесным голосом. Откинув назад белокурую свою головку, она чуть свысока смотрит на людей, но ей это идёт, и поэтому Наталья Матвеевна всем нравится. Она гостила у своего родственника, священника ближайшего села, по вечерам часто приезжала к нам и бывала, по словам Клавдички, «громоотводом», когда появлялся Авдеев. Отец Натальи Матвеевны был губернатором на Дальнем Востоке, и по одному этому становой считал её надёжным человеком. Его не смущали даже ходившие о ней толки.

— Мы эти прогулки прекратим! — крикнул становой.

Но она-то и умела высмеять его. Однажды Авдеев приехал, когда все сидели на ступеньках крыльца, а фельдшер управлял хором. Только что кончили петь про казака и дивчину.

— Теперь спойте «Генерал-майор Бакланов»! — предложил становой.

Песня про этого неизвестного мне генерала состояла всего из трех слов, которые пели на один и тот же мотив, но с различным выражением. Начинали, допустим, быстро:

«Ге-не-рал-майор Бакланов! Ге-не-рал-майор Бакланов!»

и замедляя:

«Ба-а-кланов — генерал, Ба-а-кланов — генерал».