Родной очаг

— Э-э! — наотмашь рубит рукой Кужильный, костистое и острое его, как топор, лицо перекашивает глухая злость. — И не спрашивай…

— Я не спрашиваю, раз так…

— Вот погляди.

Из внутреннего кармана пиджака Кужильный достает фотокарточку, с которой на него смотрит юное девичье лицо. Большой бант лепестками лежит на льняных волосах. Курносый нос слегка сморщен, словно девчушка перед фотокамерой сдерживалась, чтобы не рассмеяться.

— Кто это? — удивляется Лариса.

— Ха! — даже молодеет острым лицом Кужильный.

— Ей-богу, не знаю, скажи.

— А Ганя с блок-поста, пять километров от Глинярки. Учились в одном классе, я не раз провожал ночью через лес домой, когда из кино возвращались.

— А-а, — вспоминает Лариса, — ты рассказывал. Где она теперь?

— А я знаю? Где-то есть… Может, в Глинярке. Может, замуж вышла в Тимановку. Мир широкий.

— А ты все держишь ее карточку?

— Всегда прятал от своей, чтоб не нашла и не порвала. Вот так всю-то жизнь. Теперь у тебя оставлю, тут безопаснее, сюда не наведается.

— Давай положу в альбом.

— Эге, у тебя Гане безопаснее. А я в следующем году тоже сюда.

— К Гане? — смеется сестра. — К фотографии? Какой верный: и женатый не разлучался с Ганей.

— Как вдвоем шли ночью через лес — не страшно, а одному назад — поджилки тряслись!.. Где та школа, где то детство, а помнится…

Обедаем под старым деревом, что средь бела дня посвечивает нам желтыми грушами-лимонками. За грушей ветвистая слива сияет дымно-голубыми сливами. Из-за сливы показывается гость в мятых штанах, что пузырятся на коленях, в помятой сорочке, расхристанной на бугристой волосатой груди. В руках его, похожих на сломанные ободья колес, белеет петух, мерцая коралловым гребнем.

— Заработал! — хвалится гость, встряхивая петуха.

Левой рукой придерживая петуха, правой здоровается и с дядьком Стахом, и со мной. Лицо Кужильного становится отчужденным, а руки свои он прячет под стол.

— Виктор, ты еще тут в примаках? — произносит гневной скороговоркой. — Я ж тебе писал, чтоб ты приставал в примы где-нибудь в другом месте…

— Мне и тут хорошо, — мирно отвечает Виктор. На его тяжелом лице длинные одутловатые морщины. — Чего это я должен бежать? От добра добра не ищут… Иль к двоим сразу приставать?

И лицо его становится похожим на репейник, прибитый серой пылью.

— Потому что ты не хозяин, — зло бубнит Кужильный. — Обещать умеешь славно, а за дело не берешься. Ты пришел на отцовский двор и запряг хозяйку в работу по самую завязку.

— Вон на прошлой неделе грушку посадил на меже. — Виктор засовывает белого петуха в мешок, что валяется под крыльцом. Помыв проворно руки, усаживается за стол, наливает чарку, пьет: — С приездом! Ваше здоровье!

— Тебя за стол не просили, — бубнит по-прежнему Кужильный. — Вишь ты, грушку посадил в такую жару?! Как ее посадил, так и будет расти.

— А, Петя, перестань!.. — перебивает сестра. — Как-нибудь будет расти… Как вот мы выросли.

— Доведу до путного, как обещал! — Виктор с аппетитом ест вареную крольчатину. — Моя работа от меня не убежит.

— Пять лет болтовни, а дела — на навильник не наберешь!.. Примак!.. Перекати-поле! Позавчера ты какие-то дрова на вокзале грузил, вчера хворост собирал в лесничестве, завтра тебя позовут хлеб пересыпать… Где петуха взял?

— Честно говорю — заработал! — Виктор ел со смаком, и кожа на скуластом лице извивалась тугими ремешками. — Воровать не хожу.

— Тебя уже милиция ищет!

Лохматые брови сидят над глазами черными воронами.

— Милиция ищет, только не таких. Вот послушайте. На прошлой неделе влез в одну компанию, будто линь в ил. Как водится, дым коромыслом, вдруг у одного пропали часы, а Шуст одноглазый — на меня: «Виктор, отдай часы!» Я ему под слепой глаз с левой руки, аж зубы щелкнули, а правой — в его карман, а из кармана достаю часы. И кричу: «Сам не хотел отдавать краденые часы? Украсть украл, а отдать меня попросил?.. «Виктор, отдай часы!..» Вот я и отдал. А за мою работу — плати!» И еще раз дал в морду, уже под зрячий глаз, для пропорции фонарей. А удар у меня — дай боже, не позавидуешь.

Виктор рассказывал булькающим, торопливым голосом так хитро, что и не поймешь: кто именно украл часы, а кто безвинно пострадал. Лариса, вероятно, привыкла к таким рассказам своего примака, ее абрикосовой смуглости лицо светилось от удовольствия. Взгляд у дядька Стаха цедится извечной мудрой печалью. Каким-то упрямым, неловким движением Кужильный дергает сначала одним, потом другим плечом и набычивает сухую седую голову.

— Так вот, Виктор… Говорю тебе и Ларисе. Тут мое гнездо, отцова хата, хочу на будущий год перебраться домой. Был бы ты хозяин, а ты не хозяин. Я за всем присмотрю, наведу порядок, только чтоб тебя тут не было!

— Ай, Петя, — беззлобно улыбается Лариса. — Пусть Виктор пообедает, а то проголодался, петуха заработал для дома.

— Лариса, пусть Петро хоть наговорится, — снисходительно отзывается Виктор. — Иль мы с тобой не знаем Петра?