Родной очаг

— Ведь кто по телятине узнает, какой это телушки мясо! Телятина — и все! Попробуй докажи. Уторговали, теперь хоть немного не будем думать про живую копейку. Можно и казенки в магазине купить, а то вся эта бурячина в горле стоит.

На автобусной станции, обсаженной яворами, в зеленых дымах молодой листвы чернели вороньи гнезда. Тут, укрывшись за газетным киоском, допили водку и, заедая ливерными пирожками, уже не ощущали в душах недавний страх, отошли, повеселели.

В автобусе Валерка захохотал и зажурчал на ухо Марине:

— Бабка для нас… телку держала, ну?.. Все равно… нам бы досталась!.. Ну, не сегодня, так… через месяц!..

— Иль мы не угадали? — так же отвечала на ухо, чтоб не услышали пассажиры. — А у нас пятилетка — за четыре года!

— Досрочное выполнение плана!

— И перевыполнение…

— А за перевыполнение — премия… Вот зайдем в магазин — и премия…

Знай хохотали, а мужчины и женщины, возвращавшиеся с ярмарки в ближние села, не без веселой зависти поглядывали на пару, которая, видать, нынче славно поторговала, — видать, и магарыч хороший распила.

— Слышь, Валерка… Это ж бабка Ярина стоит сейчас на ярмарке и ждет, что ей телку приведут прямо в руки…

— Ха-ха, приведут, пусть ждет…

— Ха-ха, дождется…

— Ха-ха, среди лета — околевшего!

В полях за районным городком солнце золотым гребнем расчесывало шерсть облаков, неполосканных и нечесаных, праздничными ризами стелилась озимь вдоль дороги, и черные костистые ветви старых диких груш брались вспышками первого цвета…

НАКОНЕЦ-ТО СЫН ВЫБИЛСЯ В ЛЮДИ

У тетки Варняги радость: приехал сын с женой и ребенком.

Серо-голубая, как летняя туча над селом, машина «Волга» стояла во дворе под грушей с распахнутыми настежь дверками и походила на странного жука, распростершего крылья для полета. Возле машины на вкопанной в землю лавке сидел шофер в черной кожаной куртке; из распахнутой куртки гремела красным громом яркая сорочка, а из нее торчала длинная худая шея, увенчанная головой-буханкой. Шофер с выражением пресыщения и скуки в тихих и глубоких, как речные заводи, глазах оглядывал буйную зелень огорода, покосившуюся, из орешника, изгородь, скособоченную хатенку, покрытую рыжей выщербленной черепицей.

Не один, проходя мимо усадьбы тетки Варняги, видел машину с важным, городского вида шофером, не один мог позавидовать, что тетка наконец дождалась своего счастья. Долго ждала, однако дождалась.

Сколько себя помнит Варняга, она трудилась на сахарном заводе едва ли не на самой тяжелой работе — на мойке бураков. Среди таких же отчаянных женщин. И осенью, и зимой, пока завод клубился дымом из высокой, поднебесной трубы, Варняга знала только мойку, а весной и летом копалась на огороде, выхаживала поросенка, держала кур, ведь какой теперешний сельский работник мог бы прожить лишь с получки, забросив приусадебный участок! Век провековала одинокой, муж ее, балагур и гуляка, погиб совсем по-дурному: ехал ночью в подвыпившей компании в кузове грузовика и то ли сам выпал из кузова, то ли хлопцы выбросили под пьяную руку, следствие не очень-то и выясняло причину. Похоронили тут же, на сельском кладбище, но потом его родители, жившие на Донбассе, передумали: перехоронить сына дома, да и только, чтоб на могилу наведываться. Так разве не вырыли гроб, не повезли через всю Украину? Ой, то путешествие — от могилы к могиле!

Марко удался в отца: словно ветер, разбойник разбойником. Еще в восьмом классе насобирал денег на мотоцикл, объездил все окружные села, без него не могли обойтись на танцах ни в одном колхозном клубе. Часто только и спасался на мотоцикле от таких, как сам, пока — уже в десятом классе — не вернулся без мотоцикла, где-то в тех разъездах кто-то одолжил у него на вечные времена…

Сколько же это лет Марко не появлялся в селе? Должно быть, и мать не сказала бы: как пустился в странствия, так и странствовал по всему миру, изредка подавая весточку красочной поздравительной открыткой если не на Май, то на Октябрь.

— Ну, Мотря, показывай своих гостей.

В хату вошел старичок, сухонький, как щепка, с белым клинышком бородки на костлявом лице, а глаза твердые и круглые, словно из дерева выточенные.

— Васильевич? Молодой, как и сто лет назад! Ну и молодежь теперь пошла, не ржавеет, — захохотал подвыпивший Марко, пожимая жилистую руку старого Васильевича. — Ну, нам не страшно идти в атаку на субъективную действительность, если впереди такая гвардия.

Васильевич рассматривал Марка, одетого во все белое: белые немецкие кроссовки, белые американские джинсы, белую японскую сорочку, белый вельветовый картуз — финский или шведский. На загоревшем лице вылущились в какой-то меловой улыбке зубы-фасольки. Светлые пушистые усы обвисают словно кисти, на которых пена повисла.

— Хозяйничаете вдвоем с матерью? — догадался Марко, наблюдая, как проворный Васильевич (его в селе называли «шустряком»), снял шляпу и положил на лавку, как зачерпнул из ведра чашку воды и жадно пьет.

— Я без Васильевича как без рук, — застрекотала мать. — Хоть и сама привыкла делать мужскую работу, а без мужской помощи все равно не обойтись…