Родной очаг

— Значит, так, — сказал Горик, съезжая на обочину. — Надю не обижай — раз. А два — мы с Надей тебя не уважаем, хоть землю ешь. Ну, с кем из нашей компании не бывает, что засыпятся, загремят на отсидку! Жизнь есть жизнь. Вот ты отсидел три года за то, что втирался в доверие к людям наивным и доверчивым, что бабки брал у них и шмотки, за такое по головке не гладят. Но еще не бывало, чтобы втереться в доверие к родной матери!

— Бывало, — промямлил присмиревший Марко. — Втираются, каждый по-своему. Кто ж виноват, как не ты? Если б не проиграл тебе деньги в карты, если б с ножом не приставал, чтоб отдал, — втерся бы я в доверие к матери?

— Надя, послушай! Оказывается, я виноват, что он проиграл! Я виноват, что я выиграл!

— А где б я еще достал, как не у матери? На такую сумму к другим в доверие не вотрешься.

— Другие за доверие меньше платят! — засмеялась Надя. — А мать за доверие отдала сыну все, что имела. И Васильевич не поскупился!

— Факиру фокус удался! — засмеялся Горик. — Во-первых, долг вернул полностью, на что я не надеялся. Во-вторых, мать с Васильевичем никогда не поймают его на горячем, значит, никакой отсидкой не пахнет. Жаль, ой жаль, что ты у матери единственный!

— Почему жаль? — буркнул Марко.

— Была бы сестра или брат — сумел бы втереться в доверие к сестре или брату, вот какая-нибудь тысяча-другая еще накапала бы!

— Пошел ты!..

— А тетки нет? Или дядьки? Таких, чтоб воровали и боялись, — вот бы они тебе заплатили за доверие!

Горик и Надя не могли унять приступ истерического смеха. Марко затравленно посматривал на них и лишь сопел с присвистом. Наконец выпил из бутылки до дна, а бутылку запустил в придорожные кусты.

— Ха-ха! — трясло Горика. — Да ты такой, что покойнику вотрешься в доверие, артист!

— У него отец покойник, — вспомнила Надя, — пусть в покойному отцу вотрется!

— Ты и покойного отца сумеешь ограбить!

Неожиданно губы у Марка задрожали, лицо раздалось вширь, посоловевшие глаза стали осмысленнее, и он громко захохотал, колотя себя кулаками в грудь, будто в ее недрах подгоняя и выталкивая неожиданное веселье и дикое торжество, которые и не собирался подавлять…

ПО-ХОЗЯЙСКИ

— Ты ведь, Павлик, у меня единственный сын, а твоя Ганя у меня единственная невестка, а Вадик единственный внучек.

— Видите, мама, нас уже трое у вас, и вы нам очень дороги, потому что вы вправду единственная на нас троих, а значит, и втрое дороже.

С черно-блестящими волосами, горбоносый, сутуловатый Вадик (ну точь-в-точь молодой грач, готовый к полету) взобрался на стремянку, которую привезли в грузовой машине с собой, и срывал груши на старом развесистом дереве. Сорванные груши осторожно складывал в плетеную корзину, тоже привезенную с собой, потом спустился с лестницы и переложил груши в большую корзину, почти полную, стоявшую у колодца.

Все сидели на пощербленных топором поленьях граба возле клуни, где издавна был дровяник. Может, не осталось бы и поленьев, как не осталось дровяника, а рядом с ним дедовой столярни, а в клуне снопов золотого проса, снопов медово-сотовых ржи и пшеницы, но откуда теперь у Карамашихи сила, чтобы расколоть узластые сучковатые чурбаки?!

— Ой, день какой — словно выбеленное на лугу полотно! — шелестела губами Карамашиха, хваля погожий день щедрой осени, солнечно-густой, словно янтарный слиток.

Как же, выбеленное полотно на лугу — это ее молодость, вишь, и нынешним днем то полотно в памяти. Ее сухие руки с набухшими жилами лежали на вишневом костыле, на который опиралась подковой стесанного подбородка, и тут, среди разбросанных в запущенном дровянике коряг, когда-то выкорчеванных в саду, сама походила на покореженную черную корягу, что смотрит каплями-брызгами человеческих глаз и отзывается дуновениями-словами голоса человеческого.

— Спасибо, только к вам не поеду. Пока ноги ходят, буду ходить, а в чужом селе разве они понесут меня? Доплелась до печи, доплелась до топчана — так и живу. Зубов нет, так булку размачиваю в воде, а воду колочу с сахаром. И еще червивое яблоко съем, а вот уж нечервивое не одолею.

— А Ганя вам кисельки варила бы, — заговорил сын Павло, схожий с Вадиком, только вот плечи более хищно ссутулены, а в басе будто водоворот клокочет. — У вас молока нет, а мы в магазине берем каждый день сметану, сыр, молоко.

— В вашем возрасте те, кто поумнее, — все теперь на диете, никто себе зла не желает, — молвила невестка Ганя, у которой губы иссечены острыми черточками, словно стекло потолченное. — Это прежде несли в рот, что рука гребла, а нынче народ не голодный, ест с соображением.

— Бывает, от утра до вечера одним воздухом сыта, а для воздуха сколько того соображения нужно? — возразила мать, поднимаясь. — Полежу в боковушке, а вы тут похозяйничайте. И на огороде да в садике поглядите, и в хате. Все берите, для чего мои руки не пригодны, ибо все без людских рук деревенеет и мертвеет.

— Мама, и как это вы!.. Мама, и как это мы!.. — сокрушалась невестка Ганя, и ее запаутиненные колючими морщинами губы дрожали. — Вы нажили, не оставлять же вас в пустоте, — да и люди как на это посмотрят?