Родной простор. Демократическое движение. Воспоминания.

Затем ввели моего питомца, ныне священника отца Владимира Бороздинова, которого я давно не видел, так как был с ним некоторое время в ссоре. За это время он отпустил очень неудачную бороду. Поэтому я спросил довольно громко: «Володя! Что это у тебя за борода такая? Надо же ее подстричь сбоку». Это был единственный вопрос, который я задал свидетелю.

Отец Агафангел Догадин (иеромонах из Псково-Печерского монастыря, специально приехавший в Москву) дал также очень краткие и немногословные показания. Адвокат спросил его насчет святой воды, но запутался в определениях.

Богданов сказал: «Об это лучше спросит Левитин».

Я спросил: «Были ли вы сегодня, отец Агафангел, в Елоховском Соборе?»

«Да, был».

«Освящали ли там после ранней литургии воду согласно уставу?»

«Освящали».

Богданов, обращаясь к адвокату, наставительно заметил: «Пришлось передать вопрос вашему подзащитному».

В общем, все было очень респектабельно. Судья выглядел весьма «беспристрастно».

Все хорошо, если не знать одной частности: приговор, составленный КГБ, уже лежал в кармане судьи, и ему оставалось лишь разыгрывать роль.

Между тем представление продолжалось. Свидетели шли своим чередом. Наиболее колоритно было выступление Вадима. Этот, проходя мимо меня, обменялся со мной рукопожатием и поцеловался со мной.

На вопрос судьи, знает ли он обвиняемого, — ответил:

«Я имею счастье быть другом и братом Анатолия Эммануиловича».

Следующий вопрос: «Значит, судя по преамбуле, отношения у вас хорошие?»

Далее последовал вопрос, который представлял собой, скорее, панегирик в честь юбиляра, прерываемый вопросами Богданова.

Люда Кушева, как и Вадим, также сказала: «Анатолий Эммануилович является как бы моим отцом».

Все другие свидетели отвечали тоже как порядочные, честные люди.

Наместник Псково-Печерского монастыря Алипий, обливший меня в предварительных показаниях грязью, на суд не явился (струсил) и прислал врачебную справку о болезни.

Наконец слово было предоставлено прокурору Бирюковой. Странное впечатление произвела на меня эта дама.

Когда-то один из директоров школы, где я работал, покойная Татьяна Сергеевна Шибряева, сказала мне: «Зная вас, я уже давно перестала чему-либо удивляться, но все-таки иногда удивляюсь».

Я могу перефразировать это изречение: «Зная советские порядки, я уже давно перестал чему-либо удивляться, но все-таки иногда удивляюсь». Неужели нельзя было на процесс, о котором узнают за границей (в этом никто не сомневался), послать хоть сколько-нибудь грамотного человека в качестве обвинителя. Нет, прислали малограмотную бабу, которая даже шаблонных обвинений, взятых из антирелигиозного журнала, изложить как следует не сумела.

Мой адвокат, ныне покойный А. А. Залесский, также был не на высоте. В ряде пунктов он согласился с прокурором, признав наличие клеветы в одной из моих статей (чего он не имел права делать, поскольку я не признавал себя виновным решительно ни в чем). И даже не потребовал моего оправдания, а лишь просил учесть те доводы, которые он привел в своей защитительной речи.

Затем моя очень краткая речь, которая в основном правильно приводится в записи. Как мне говорил потом посетивший меня в тюрьме Залесский, прокурор была страшно обижена моей речью. Она говорила, что никто еще так против нее не выступал. «Чувствуется злой человек». Зато она сама доброта.

И наступил перерыв. Суд удалился на совещание.

Уже стемнело. Было 6 часов вечера. Начальник конвоя спросил меня, не голоден ли я. Я ответил что нет, хотя с 8 часов утра ничего не ел, а суд начался в 10 часов утра. В большой комнате воцарилось молчание. Все вышли. Проходя мимо меня после моей речи, Андрей Димитриевич показал мне большой палец: дескать, держал себя на «большой». Почувствовал, что экзамен выдержал.

Кроме конвоя, в зале оставалась прокурорша. Она шутила с конвоем. Попробовала заговорить и со мной. Когда кто-то из охраны открыл окно, сказала: «Вы простудите Левитина». Но я не откликнулся.

И вдруг вошел Андрей Димитриевич. Обращаясь к охране, он сказал: «Там ожидают его друзья. Разрешите им войти во время оглашения приговора».

Начальник охраны сказал: «Надо обратиться к председательствующему».

Андрей Димитриевич вышел.

Я сказал начальнику охраны: «Это академик Сахаров».

«Ах, это Сахаров», — протянул он с интересом.

Наконец двери открылись. Вновь вошли те, кто присутствовал при процессе. Всех моих друзей не пустили. Но те, кто присутствовал в качестве свидетелей, были здесь.

Уже было совсем темно. Меня окружала охрана со всех четырех сторон. В глубокой тишине судья читал приговор. Кто-то из наших девушек бросил мне цветок. Аплодировать приговору, как бывало на других процессах, переодетые чекисты не решились.

Через другой ход меня вывели из суда прямо в воронок, где на этот раз я был один. Кто-то из охранников, высунувшись, помахал рукой. Толпе моих друзей показалось, что это был я. Воронок тронулся.

«Совершишася!» — подумал я.

Затем Бутырки… Красная Пресня… Тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы…

Глава десятая. Сычевка

Тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы.