Родные гнездовья

Этажом выше, в просторном кабинете Журавского, до утра горела лампа. Спать он лег на восходе позднего августовского солнца, так и не пробившего своими лучами густого тумана, спеленавшего Мати-Печору. Только к полудню упругий и упрямый ветер продул печорские поймы, высветлил подернутые багрянцем прибрежные ольшаники, раскачал могучие ели на стрелке Хлебного ручья. По-жестяному гулко и тревожно переговаривались осинники, мягко и печально, просвечивая поздним румянцем, увядали березки. Ветер наносил ни с чем не сравнимый запах печорских далей — и бодрость, и неведомый зов, и вечная грусть в этом запахе.

Кучуба — в валенках, в кожухе, с шапкой в руках — сидел на нижней ступеньке крыльца и напряженно вслушивался — то ли в звук ветра, то ли в тишь изнурительных бессонных ночей, то ли в предчувствие неизбежной печали.

— Поспи, Устин, — подошел к нему Прыгин. — День... Гости на станцию собираются... А я поеду встречу Семена Никитича.

— Поезжай, торопись, Микола... Во всех церквах зараз спивают: «Чашу спасения прииму». Где же ты, наша «чаша спасения»? — тихо качал седой головой Кучуба.

Ступеньки крыльца были под окном комнаты Задачина, и он забывшими сон лихорадочными глазами следил за Кучубой, за Прыгиным, впитывал, скрывшись за занавесью, каждое слово. Подождав, когда они уйдут, он поспешно отпер дверь, пробежал по коридору и постучался в комнату, где жил рабочий-бобыль из местных охотников. Задачин, соврав, что выследил волчье логово, выпросил у него ружье и патроны с картечинами...

Обедали в тот день по случаю праздника поздно и как-то грустно, устало. После обеда все ссыльные, разом поднявшись, пошли покурить в сторожку к Кучубе. Журавский с детьми, с казначеем Нечаевым, с Ольгой и Наташей отправились на берег Печоры поудить густо снующей жирующей рыбешки.

Возвращались они через час: дети шумной стайкой убежали к пруду выпустить живых рыбок, Ольга и Наташа поспешили на кухню помочь Устине Корниловне, Журавский и Нечаев, перекинув через плечи удочки, поотстали. Около крыльца Андрей, решительно забрав удочки у сгорбившегося Арсения Федоровича, сказал:

— Отправляйтесь на общее чаепитие: проводим успение, проводим меня... Я поставлю удочки в крыльцо и догоню...

Арсений Федорович не успел отойти и на десяток шагов, как в крыльце грянул ружейный выстрел. Нечаев кинулся туда...

На нижней площадке распластался Андрей. Кровь из трех ран от волчьих картечин тоненькими струйками стекала на ступени. Глаза еще не успели потухнуть и смотрели в сторону убегающего Задачина светло, удивленно...

— Убили! Журавского убили-и-и!.. — застонал казначей Нечаев.

Журавского убили-и-и... — стонали родные гнездовья.

В Архангельске эхо далекого выстрела аукнулось двумя телеграммами:

Прокурор доносил в Петербург:

Убитый Андрей Владимирович Журавский занимал выдающееся место в качестве исследователя Печорского края, вследствие чего имею честь просить донести о вышеизложенном Генерал-Прокурору Российской империи.

В Усть-Цильму телеграф принес волю генерал-майора Чалова:

Политических ссыльных к гробу Журавского не допускать!

Но они ослушались.

20 августа 1914 года станцию запрудили толпы народа, сотни скорбящих печорцев. На поднятых руках, закаменевших в гневе, несли к карбасу-катафалку Прыгин, Калмыков, Кучуба, Боев, Тепляков и их товарищи гроб с телом Журавского, венок из ржаных колосьев с надписью на ленте: «Добровольно ссыльному — от группы товарищей».

Когда поставили гроб в катафалк, Прыгин громко зачитал телеграмму от Платона Риппаса, от Юлия Шокальского:

Журавского нельзя мерить общей меркой — он, как Ян Гус, за идею освоения Севера пошел на костер. Такие достойны восторга, но не слез.

Усть-Цильма — Сыктывкар, 1960—1981 гг.