Родом из немец

Андрей Арьев «РОДОМ ИЗ НЕМЕЦ» (О прозе Георгия Венуса)

«…Мир не может быть лучше, чем он есть на самом деле», — размышляет герой повести Георгия Венуса «Солнце этого лета». Жизнь самого писателя показала, что зато мир этот может быть хуже, чем на самом деле. И что слишком часто в XX веке человеку приходится выбирать не между добром и злом, а из двух зол меньшее. Вместо того чтобы выявить и ощутить красоту нашего «лучшего из миров», ему приходится ломать свою судьбу ради не им самим выкованных теорий и слишком отдаленных целей.

Читая последние, написанные уже в куйбышевской ссылке, вещи Георгия Венуса, трудно отделаться от ощущения, что потому именно они так красочны, так мажорны, потому столько в них солнца, зелени, речных волжских просторов, что всю эту прелесть и трепет естественной жизни писатель видит как бы в последний раз, предчувствуя скорую тьму и небытие. «Кукушка в лесу считала дни — сколько осталось ему до конца работы», — говорится в «Солнце этого лета» о композиторе, сочиняющем музыку в счастливом уединении. На самом деле кукушка считала дни до близкого уже «конца работы» — ареста — самого писателя. «Смотрите, — говорит композитор, — как тянутся к окнам зеленые ветки. Смотрите, как первое золото осени блестит на густом изумруде. Смотрите, как солнце, проплыв сквозь листву, струится в окно, в мою комнату, в душу…Я никогда еще не жил такой полной жизнью…» Радостная полнота жизни владеет героями повести настолько, что ее героиня даже клопов называет «голубчиками»…

В поздних вещах Венуса явно господствует привлекательное ощущение первичности материи, перед лицом которой сознание демонстрирует свою раздражающую и досадную вторичность. Оно служит преимущественно идее самоограничения и самовнушения, отрицая ценность единственного, из чего исходит и на чем зиждется, — ценность человеческой жизни, ее уникальный, а не тиражированный, опыт. «Не то, не то, — думает у Венуса композитор. — Я опять не смог разомкнуть печальной мелодии прошлого».

Идея покорения природы и перековки человека в ней вложена в души героев Венуса наперекор его собственной интуиции о том, что «мир не может быть лучше, чем есть он на самом деле». Пафос искупительной жертвы сегодня ради неосязаемого завтра владел не одним Венусом. Большинство художников той поры соглашались с формулировкой пастернаковского лирического героя, принявшего как должное:

Мы в будущем, твержу я им, как все, кто
Жил в эти дни. А если из калек,
То все равно: телегою проекта
Нас переехал новый человек.

Герои Венуса последних лет в этой надежде идут до самого края: они верят даже в «садоводов» из НКВД. «Дичок перестал быть дичком, садоводы исполнили свое дело», — говорится в рассказе «Возвращение» о вернувшемся с принудительных работ молодом герое. Да и сам этот перековавшийся персонаж в высшей степени характерен для литературы 1930-х годов: «А знаешь, отец, — улыбнулся Гриша, — мы горю сейчас войну объявили». Вот уж, действительно, «блаженны нищие духом»! Особенно в России. Не на них ли и атеистами ставка была сделана? На их негордыню и небрежение разумом.

Между тем чаемого «нового человека» не появилось даже на горизонте. И война была объявлена не горю, а счастью отдельной личности ради счастья тех будетлян, которых никто и никак увидеть не сможет. Жестоким парадоксом литературы тех лет как раз и является то обстоятельство, что, чем большим интеллектом наделялась изображенная в ней личность, тем неизбежнее она склонялась к самобичеванию и изгойству: «И я — урод, и счастье сотен тысяч не ближе мне пустого счастья ста», — исповедовался Борис Пастернак Борису Пильняку. Так даже у поэта с выраженным христианским мироощущением в 1930-е годы «любовь к ближнему» вытесняется вполне ницшеанской этикой «любви к дальнему».

«Новый человек» мыслился существом, произошедшим от предков, разумом одаренных далеко не в высшей степени. «Духовная нищета» для него соблазнительный проект жизнеустройства.

Характерно, что уже нарисованный на плакате «новый человек» в литературе преимущественно олицетворялся в образе крепкой жизнерадостной девушки, комсомолки-физкультурницы, чуждой прежде всего рефлексии. Исключений из правила практически нет. И у Платонова, и у Олеши, и у Эренбурга, и у Ильфа и Петрова картина рисуется схожая. Та же лирическая фабула и у Венуса — и в поздних рассказах, и в «Солнце этого лета». Это и понятно: безотчетное желание найти смысл жизни в самой жизни, а не в утопии, невольно вызывает в воображении образы молодости и женственности. Но принятая и признанная идеология диктует иные мотивировки: симпатичная чистая девушка — это не перл творения, а символ обновляющейся жизни, правой уже потому, что за ней мерцает, если не мерещится, лучезарное будущее.