Родовая земля

Василий вдруг обнаружил, что оказался в кольце серо-зелёных чужих шинелей. Через частокол касок с рожками увидел, как мечутся русские фуражки, погоны и шинели, кинулся на пролом. Однако сзади его крепко ударили прикладом по голове. Василий увидел в сыпавшейся из его глаз искристой мишуре улыбчиво оскаленные лица противника, услышал какую-то незнакомую, но вроде как насмешливую, весёлую речь. Ему показалось, что с ним как бы развлекаются, тешутся им.

— Ходы плен, рус Иван, — услышал он. — Будэшь зэмля Германия пахат.

Отчаяние овладело Василием. Он осознал: удар был такой силы, что бороться — не суждено. Винтовка соскальзывала с раскрытых ладоней. Он упал — упал прямо на своего командира, на Сомова, у которого была надвое рассечена голова. «Матушка…» — подумал Василий, не в силах собрать даже слова.

Но вдруг услышал необычное, произносившееся испуганно слово: «Козак, козак!..»

Различил топот сапог. Приподнял тяжёлую, как колода, голову. Увидел бежавших к Висле и лесу немцев. А от опушки — туча за тучей лошадей и людей проносилась мимо Василия. Свет нового дня резал глаза, будто хотел сказать: «Ты что же не замечаешь меня?! Смотри, любуйся, живи!» Ярко блестела Висла, и впервые она показалась Василию похожей на милую Ангару.

Начала бить из березняка русская артиллерия — снаряды летели за Вислу, попадали в хорошо укреплённые позиции немцев. А потом, когда казаки отступили на своих взмыленных горбоносых лошадях, отогнав и потрепав противника, снаряды стали разносить в щепьё укрепления с правого фланга.

Весь день противника били, гнали, и поздним вечером немцы отступили за Вислу, оставляя иркутские и свои окопы. Василий попал в летучий лазарет. Лежал в кибитке, засыпал, просыпался. Рядом стонал солдат с оторванной ногой. В сумерках подъезжали подвода за подводой с раненными, искалеченными. Тощий, землисто-чёрный солдат с выбитым глазом так кричал, что Василий, потрясённый, но и озлобленный, крепко затыкал свои уши.

Следующим утром Василий уже был отпущен — ранение оказалось лёгким. Запинаясь, быстро шёл ясеневым лесом, глубоко втягивал ноздрями сыроватую, прелую хмарь утра.

Волков легонько потрепал его по волосам с кровавыми струпьями, ласково сказал:

— Ну, здорово, старичок. Снега сёдни не было, а ты — бе-е-е-лый.

— Белый? — не понял Василий, устало улыбаясь Волкову, но губы не слушались — вело их, косило. Левая щека странно подрагивала: будто бы подёргивали её вверх-вниз за верёвочки. Смешило Василия, что не может совладать с тиком. Сказал, всматриваясь в родные серые глаза Волкова: — Бинты.

— Да нет, братишка: бинты — бинтами… Накось — глянь. — Волков подал ему зеркальце. Василий не признал себя: седой клок волос торчал на макушке, лицо — старое, с впалыми щетинистыми щеками. «Высосанный», — равнодушно подумал Василий.

«Если вернусь когда-нибудь в Погожее — ведь уже совсем-совсем другим буду человеком. И сразу стану хорошо жить, только хорошо. А как в Погожем по-другому можно жить?» — отчего-то и грустно, и радостно думалось ему следом.

43

Иркутский полк был выдвинут в район Лодзи, но пока попал в третью линию окоп; ждал распоряжения о выдвижении на передовые рубежи. Прострелянные, вымазанные кровью и землёй повозки летучих лазаретов беспрерывно везли в тыл раненных, изувеченных. Земля тряслась от разрывов снарядов, трещал ясеневый лес, полыхали хутора. Под непрекращающимся обстрелом со стороны противника, который крепко засел за ограждением из колючей проволоки у дубравы с поваленными, исщеплёнными деревьями, заняли окопы, а они протянулись чуть не с полверсты. Утром стала бить русская артиллерия, и немцы, похоже, от озлобления и отчаяния, пошли в атаку. Однако были встречены таким плотным огнём пулемётов и винтовок, что отступили, бросили окопы передней линии и углубились в лес. Иркутяне заняли окопы противника, но продвижение к ним, эти двести — двести пятьдесят саженей, оказалось для солдат и офицеров делом, быть может, более тяжёлым, чем штыковая атака: поле было завалено трупами как русских, так и немцев. Тела порой лежали друг на друге. Василию становилось понятным, что многие бойцы страшно мучились, пытались ползти, борясь за жизнь, но смерть всё же останавливала. К полудню поднялся сладковатый удушающий запах. Василий увидел — зубами повис молодой седобровый немец на третьем от низу ряду колючей проволоки, а рука замерла на четвёртом; столбы покосились, не выдержав мускулистого тела.

— Ишь, как жить хотелось, — хрипло произнёс старший конюх Потап Косолапов. Перекрестился, шепнул: — Упокой, Господи, евоную душу.

— Настрадовалась война, однако, — сказал подпоручик Иванов, зажимая нос платком. Вроде как хохотнул: — Сохраним ли урожай?

Василий Охотников с трудом оторвал немца от проволоки, медленно опустил на землю. Перекрестился, поднимая лицо к выстиранно-чистому стороннему небу. Не мог вздохнуть полной грудью: комок, плотный и большой, засел в груди.