Родовая земля

Надо кричать, кричать, кричать, призывая на помощь, да сжало дыхание, перекрыло горло. Страх переломил волю. Невероятной тяжестью налилось всё тело — невозможно приподняться, повернуть голову, чтобы увидеть кого-нибудь там, на далёкой-далёкой земле. «Потеряла, не сберегла, погубила!»

— Господи, мама, бабушка, казните меня, треклятую! Люди добрые, знайте: не сберегла я! — смогла закричать из каких-то последних нечеловеческих сил.

Рванула руками грудь — нельзя теперь жить, никак нельзя жить! Умерла ли, но время жизни замерло, тьма заслонила небо и землю, ничего не видно ни вверху, ни внизу. Как будто могила поглотила Елену. Страшно. Небо и земля стали единым целым, и ни света, ни смысла не было для неё во всём мире. Может, и самой Елены уже не стало, потому как зачем жить, если потеряла, не сберегла его?

Очнулась. Пот едко солонил глаза и губы. Смутно увидела над собой склонившуюся со свечой полнолицую, как зрелая луна, Серафиму. Сначала так и подумала, что луна над ней, а значит — какой-то образовался просвет в жизни.

— Ты чиво, дева, кричишь благим матом? Спужалася, а?

Елена смотрела на Серафиму, хотела улыбнуться, что-то сказать, чем-то крайне важным поделиться, но боль неожиданно и жестоко охватило всю Елену. Однако не закричала — слепо и беспорядочно шарила ладонями у живота:

— Здесь?! А?

— Никак, рожашь, христовенькая? — перекрестилась Серафима и крикнула Пахому, он уже натягивал на плечи толстовку: — Вставай, ли чё ли! Печь сызнова затопляй: воду грей. Приспело, верно!

Из-за ситцевой занавески заглянуло в куть бородатое, лохматое лицо Пахома. Серафима хлестнула его полотенцем, замахала руками. Он притворно зевнул, накинул на плечи потрёпанный овчинный зипун и развалко пошёл в сарай за дровами.

— Оно бабье зделье известное — рожай да рожай, — нагребая в охапку поленьев, говорил Пахом дворовому псу Собольку, который проворно лизал густо смазанные салом сапоги хозяина.

Из-за гребня леса просочилась стылая зорька, но небо ещё сияло дорогими каменьями звёзд. Горбатая по́кать стояла возле Лазаревского луга, а мерещилось — ночь широко открыла рот, вот-вот затянет в себя пробудившуюся землю. Знобко. Пахом плотнее укутался в зипун. Но уже чуть-чуть пахло весной, талым снегом. Минет месяц-другой — придёт тепло. Пахом принюхивался к запахам, думал с ласковой истомой в сердце: «Вскорости пчёлы закружат — буду сызнова качать мёд. А бабы пущай рожают», — и сам усмехнулся этой наивной мысли: будто бы, получалось, он имел право разрешать или не разрешать рожать всем бабам земли, по крайней мере прибайкальской округи и Погожего.

50

Немножко отпустила боль, и Елена только хотела свободно вздохнуть, как накатилась новая волна болючего озноба, который кованым татауром облёк живот и поясницу. И вскрикнуть не смогла; схватывала почерневшим ртом воздух жизни. «Помираю?» — отдалённо подумалось Елене, но и удерживать какие бы то ни было мысли уже стало невозможным.

— Ты кричи, родненькая, кричи, — склонилась к её посиневшему лицу Серафима.

— Мама?

— Серафима я. А матушку зови, зови, Лена: она, матушка-то, и за́ сто вёрст подмогёт. И Богородицу зови. И все силы небесные призывай.

Отпустили боли — стала Елена глазами искать лик Пресвятой Девы. Нашла на полочке в углу, а рассмотреть не смогла — темно, да и шею повернуть трудно. Серафима со свечой ушла в горницу за бельём, стучала там ящиками комода, крышкой сундука. Пахом, слышала Елена, вывалил дрова на жестянку возле печи. Покряхтывая, строгал лучины, чиркал спичками. В окно прыснули первые блёстки восхода, но солнца ещё не было видно. На подоконнике сидела кошка Брыска, свесив пушистый хвост и облизывая белую шёрстку на грудке. Подумалось Елене, какая заурядная жизнь происходит вокруг неё, — возможно ли такое? Вот-вот новая жизнь заявит о себе — а люди и обстановка вокруг так просты, обыденны!

Снова Елена повернула голову к иконе, но резкая боль насквозь прошила иголками всё тело. Не стерпела — закричала, схватилась руками за гладкую металлическую дужку кровати, шептала: «Божья Матерь, сбереги его, сбереги!..» Вспомнилось недавнее страшное — ребёнок вышел на свет, а тверди, земли для него нет. Вспомнила Елена, как искала ребёнка возле ног, и большой страх навалился на неё, безжалостно давил, будто убивал. И уже перестала явственно понимать, чего же больше боится: нечаянно потерять ребёнка или нового приступа нечеловеческих болей?

Отпустило. Лежала, тяжело дыша. Мысль не сдвигалась, губы онемели. Только ждать оставалось. Хлопотливая Серафима туманно, белёсо мелькала перед залитыми влагой глазами. Голову всё же повернула — увидела лик Девы. И показалось Елене — тронуло губы маленького Христа улыбкой. «Не надо улыбаться, не надо!»