Родовая земля

Об отъезде всё же договорились окончательно и бесповоротно — сразу после новогодних праздников. Бабушка сулилась ещё разок на Крещенье завести в гостиницу Ваню, а потом, уточнила, получится ли: Семён, кажется, совсем перебирается в город, и будет ли давать сына — почём знать. Покинут Иркутск и первым делом — к этому докучливому грузинскому деду заглянут; уже и телеграфировали ему. Деньги на исходе, а он всё же обещался помочь, завещать капиталы своему единственному внуку. А потом — Петроград, Москва, интересная, насыщенная свершениями жизнь, — рисовал будущность Виссарион, и Елена невольно покорялась его страстности и устремлённости. Однако холодок в отношениях установился. Оба ощущали его, но не хотели признаться в этом друг другу. Понимали: необходимо что-то бесповоротно менять в своей жизни.

Она не хотела, но он вытащил её на новогодний бал-маскарад в Общественное собрание: желал устроить для любимой роскошный весёлый праздник и как бы распроститься, наконец-то, с Иркутском, Сибирью — этой необыкновенной землёй, на которой он умирал и воскрешался, которую любил и ненавидел. Он надеялся, что навсегда её покидает, а потому и расстаться надо как-то широко, с ликованием — ведь выжил, сохранил здравость ума!

Елене было сшито самой востребованной, дорогой модисткой мадам Долинской с европейски блистательной и многоликой Пестеревской улицы великолепное платье, призванное затмить — втайне надеялся Виссарион — публику. Оно было из белоснежной, тончайшего узора тюли, с неисчислимым ворохом оборочек, выточек. Елена примерила, и ей показалось, что она вошла в облако или сама стала облаком, которое вот-вот подхватит ветер и унесёт неведомо куда. Она словно бы выплыла из примерочной в залу к Виссариону, раскружилась:

— Держи меня — улечу! Не поймаешь потом!

И он, очарованный, легко и бережно подхватил её на руки и кружил, кружил по зале, забывая, что рядом строгая сухопарая мадам Долинская с позолоченной лорнеткой у надменных рысьих глаз.

К Общественному собранию они подъехали в чёрной сверкающей карете с позументами, хотя пешком было пройти от «Central» всего ничего — саженей сто пятьдесят. Но коли затмевать иркутского обывателя, так затмевать с размахом, — рассудил в себе князь Виссарион, с некоторой досадой отмечая, что всё же аристократические замашки крепко сидят в его крови, как не пытался он освободиться от них в юности, да и ссылка не выхолодила, не вытравила их, оказывается.

В фойе люди сразу обратили внимание на молодую блестящую пару — на этого эффектного, со многими раскланивающегося грузинского князя и красавицу Елену, которую просто пожирали глазами. Но смотрели не столько на её длиннополую соболью шубу, на её муфту с горностаевой оторочкой, на её узорчатую, деревенского фасона шаль, а на её прекрасное, но замкнутое лицо, на еле приметную улыбку узких, слегка подведённых розоватой помадой губ. Люди всматривались в её глаза — глубокие, затаённые, и было непонятно: печальны они или улыбчивы, строги или ласковы. Словно бы она безмолвно говорила всем: «Я не выдам вам своей души. Вот видите меня? И довольно: более вы ничего не узнаете обо мне». Ни на кого не взглянула Елена, только на два парадных огромных портрета, которые величаво висели в фойе, — почитаемых иркутянами генерал-губернаторов Восточной Сибири Муравьёва-Амурского и Синельникова. В сердце Елены было смутно и тяжело, невольные и настойчивые мысли о сыне гасили и приминали чувства, которые звали к тщеславной гордости своей красотой, молодостью. Её сердило, что позволила Виссариону привести себя в это собрание людей, жаждущих веселья, лёгких отношений друг с другом и окружающим миром. Но в тоже время она не могла обманываться — ей тоже хотелось радости, и чтобы не прекращались эти влюблённые, несомненно со стороны женщин завистливые взгляды на неё.

Они подходили к каким-то господам и дамам и к ним подходили, затевались легковесные разговоры, вспыхивал смех. Еленой любовались — она была поистине прекрасна. А Виссарион со всеми любезничал, объяснялся с несвойственной ему словоохотливостью. Елена приметила фальшивую, чуть не угодническую улыбку на его лице, когда он прогнулся к вытянутому, важному чиновнику. «Боже, что он делает? Неужели он такой же, как все?» — испугала Елену мысль; её неожиданно охватило чувство дурноты и досады.