Родовая земля

— Воля ваша, батюшка. Но Бог — выше. — Замолчал, туго склонив большую лобастую голову и покусывая витой, но жёсткий ус.

— Бог — Бог, да не будь сам плох, — метнул Григорий Васильевич, отворачиваясь от сына. Но и на Лукина не желал смотреть. Перекрестился на ютившуюся у окна икону Николы Угодника, тихо, шелестящими губами произнёс молитву: — Прости Господи грехи мои. — Быстро прошёлся из угла в угол. Свет от потрескивающей, тающей свечи колотился — ходили ходуном тени на стенах и потолке, словно силясь вырваться наружу. Наконец, скрутил газету своими корявыми короткими пальцами, торопливо и небрежно прикурил от свечи, опалив бороду так, что запахло палёным.

Лукин поверх пенсне, двигая узко выщипанными бровями, наблюдал за отцом и сыном, помалкивал, но губы трогала тайная, невольная улыбочка ироничности и насмешки.

Потом допоздна говорили спокойно, рассудочно, но Михаил Григорьевич часто и внешне равнодушно отмалчивался, отъединялся от ясных, определённых ответов, покусывая губу и упирая взгляд в замазанную чернилами столешницу. Ни разу не возразил отцу, но было понятно, что ни по одному пункту с ним не согласен. Сладились так: Василию года полтора — два нельзя появляться в Погожем, потому что недруги Охотниковых, особенно свидетели Алёхины, могут пойти по начальству и прошение куда надо подать. Но и в тайге, на заимках, в неспокойном, предлагающем много соблазнов Иркутске или на Ленских приисках, на которые со всего света съезжается разношёрстный, гулевой люд, неопытному, шаткому, тем более такому вспыльчивому парню жить не подобает. Лукин предложил пристроить Василия на военную службу — в пехотный полк иркутского гарнизона: там будет на глазах у взыскательных командиров, при деле, а также подальше от родных мест.

— Годами он, конечно, не дорос до армейской службы, но я подсоблю вам, господа: у меня в военном губернском ведомстве надёжные связи. Однако-с, любезные, сотенку-полторы придётся вам накинуть: тому нужно подмазать, другому позолотить. Сами понимаете! — зажмурился как бы простодушно Лукин.

17

Судебное заседание было назначено на середину июня, однако стараниями Лукина состоялось в начале мая. Уставший, издёрганный, но не подавленный Григорий Васильевич на нём присутствовал вместе с Василием, который привлекался в качестве свидетеля. Других очевидцев страшного происшествия не присутствовало, так как они не были заявлены в деле.

Василий высох, оброс клочковатой бородой и уже не походил на парня, а на придавленного, пожившего на свете мужика. Его каменисто-карие, какие-то припылённые — как камни у трактового пути — глаза запали глубоко, чёрно.

Когда Василия выпустили из ворот тюрьмы, дед, один встречавший его, испуганно уставился на постаревшего внука, беззвучно раскрывал рот, поднимал и опускал ладонь.

— Что… как он? — спросил внук, отводя глаза в сторону.

— Кто, Вася? Отец? Слава Богу… молитвами… — Но дед оборвался и пристально посмотрел в неподвижное чужое лицо внука. — Ты о ком? — спросил он зачем-то шёпотом и стал озираться, словно могли подслушивать.

— О Тросточке. Что, похоронили, поминки справили?

— Всё ладком. Не печалуйся. Да ты какой-то изгилённый нонче. Встряхнись, Васька! Чиво ты даёшь столбов — иди, шагай, ли чё ли! Али в острог удумал возвернуться? Иди! — Приземистый, худощавый дед толкнул своего высокого, плечистого внука в широкую спину, и тот покорно — как покатился — пошёл прямо, а нужно было повернуть влево. — Да куды ты попёр в лужу! Ослеп? — Зашли за угол тюремного замка, и дед крепко взял внука за грудки: — Ты о Тросточке забудь: было-было, да быльём поросло. Ему, безродному, видать дорога была давным-давно заказана туды, — в неопределённом направлении мотнул старик головой.

Потом сели на каменистый берег шумной реки Ушаковки на самом её впадении в Ангару, молчком смотрели в тусклые, искрасна зацветающие дали раннего вечера. Старик низко, к самым опущенным глазам Василия наклонил липкий тонкий куст молодого тополя с зеленовато-молочными годовыми побегами:

— Глянь — уж леторосли потянулись к солнцу, набираются силёнок: большо-ой тополь вымахат здеся… и тебе, молодому, здоровому, следават тянуться к жизни, к людям… к живым! А душой — к Богу.

Внук втянул ноздрями пряный, духовитый запах набухших смолистых почек, но не отозвался на слова деда. Ушаковка пенно, взбивая со дна песок и ил, врывалась в Ангару и навечно вплеталась в её зеленоватые молодые волны.

— Ты, Василий, молись… молись… проси Николая Угодника… — Но дед не нашёлся сказать, что же нужно просить у святого. Василий молчал, вяло, как-то обессиленно держал голову на бок. Потом вдруг спросил, вздрогнув:

— Николая?

Григорий Васильевич тоже чего-то испугался, стал озираться. Шёпнул:

— Ась? Чиво? — Но Василий молчал. — Чиво, ну? А-а-а! Вона што! Да другого, дурень, Николая — Угодника, святого Николу. Помнишь, верно?

— Помню.

— Вот и молись — а он уж вытянет тебя.