Родовая земля

— Свободной я хочу жить, отец, — отозвалась дочь, впервые назвав его не детски ласково, привычно, а отстранённо, холодновато «отец». Смутилась. Отвернула голову к реке, спокойно, широко нёсшей по равнине воды. Тоскующе смотрела на город с его церквями, доходными домами, зазывными вывесками, гуляющими по набережной дамами и мужчинами, взблёскивающими экипажами и автомобилями, протяжными гудками паровозов на станции, цветущими кустами черёмухи и яблонь.

Дрожал вкрадчивый голос отца:

— Послушай… послушай… Одумайся. Не губи ты меня с матерью. Не позорь. Вот-вот поезжанье подкатит к нашему дому… С Василием беда, так хотя ты пожалела бы нас. Не губи! Вернись!

— Не вернусь, — шепнула шелестящими губами. В сердце, где-то очень-очень глубоко, пощимывала жалость — к себе ли, к отцу ли, не могла разобрать.

Подняла упрямую голову и вдруг увидела — влажно взблеснуло в глазах отца. Не могла поверить, что её отец, этот большой, сильный, строгий человек, сломился.

Он спрятал глаза, наклонив голову.

— Прости, батюшка… но не смогу я с ним жить. Не люблю…

— Ты и жить-то не пробовала, а уже — «не смогу», — почуял отец слабинку в словах и тоне дочери. Ласковее стал говорить, а сам злился на себя, что вынужден лисом красться к собственному ребёнку, как бы обманывать его: — Вещует наше родительское сердце — пара тебе Семён. Чиво ты видела в жизни, окромя книжек? То-то же! По-книжному хочешь обустроить свою жизнь? Сердцем хочешь жить? Так ить и сердце не вечное — умрёт, сгниёт в земле, а душе — вечная жизнь. И книжки тож: сёдни одни, а завтрева уж других понапишут писаря… али как их тама кличут, книжных мудрецов? Хочешь порвать пуповину с нами, по страмным законам жить? Лучше убей меня — не допущу! Дочь ты моя, кровь моя! Вернись, Ленча!

Снова подняла дочь глаза на отца — и уже не прятал он слёз. Заметила красноватую, рябую пролысину на его голове, дрожащую у виска жалкую, черновато-серую жилку. Босой стоял перед ней, в линялых холщёвых портках, растрёпанный, со спутанными волосами в бороде и на голове — как нищенствующий странник, юродивый. Стало больно дочери. Заплакала.

— Не вернусь, — шепнула на подвздохе.

Вдруг отец опустился перед дочерью на колени:

— Христом Богом просим.

В это было невозможно поверить! Скорее грубой силой должен был действовать Михаил Григорьевич. Но любящий отец взял верх в нём над расчётливым купцом, неотёсанным мужиком. Поняла Елена — сила любви повергла его на колени.

В голове отца кружилось. Словно бы опьянел, и сам не мог поверить в то, что совершил.

— Батюшка! — вскрикнула потрясённая дочь, опускаясь перед ним. — Встань, Христа ради!

— А-а, и ты вспомнила Христа? Не встану, пока не скажешь: вертаемся домой. Тепере всё одно мне: чую, не жить уже по-людски. Жизнь перевернулась, кверху тормашками пошла выплясывать. Эх, пропадай всё пропадом!

Мимо проезжал в скрипучей, несмазанной телеге односельчанин Большедворских Селиван. Увидел стоящего на коленях Охотникова, присвистнул:

— Михайла Григорич, ты? Здрасьте, ли чё ли. Перебрал малёшко тарасуна?

— Батюшка, встань! — шептала Елена и беспомощно тянула своего грузного, ширококостного, как конь, отца за плечи, силясь поднять.

— Не встану! — сквозь зубы ответил отец, искоса стрельнув острым досадливым взглядом на Селивана.

— Ленка, яте щас подмогу! — спрыгнул с телеги доброхот Селиван.

— Уйди ты! — отмахнулась Елена. — Батюшка, что же ты на старость лет делаешь с собой? Жить ведь тебе в Погожем!

— Коли дети у меня постылые… Позор приму и поругание. На всё воля Божья.

— Поедём… домой, — тихо и сдавленно произнесла Елена, словно бы проглатывая слова со слезами, показавшимися ей горькими и колкими. «Всё кончено», — подумала, зачем-то срывая пучок жёсткой травы.

— Сжалилась, значится? Чиво ж, поехали, — поднялся с земли Михаил Григорьевич. — Верно сказал Селиван — перебрал я, — горько усмехнулся Михаил Григорьевич, привязывая к бричке коня, щипавшего траву обочь дороги. Самому себе тихонько, в бороду сказал: — … на всюё, поди, остатнюю жизнь.

Елена полвзглядом обречённо посмотрела на мост, на реку с подплывающим к острову Любви плашкоутом, на город; но ясно выделила нестойким, угнетённым сознанием только кипенно-белые черёмуховые заросли. Отвернулась. В голове кружилось. Когда взбиралась в бричку, чуть не упала. Сильной рукой отец придержал за плечо, но в глаза не взглянул. Держался вбок. Елена ощутила терпкий запах пота, исходивший от взмокшей рубахи отца, прижалась в угол, будто спряталась. Затаилась. Слёзы рвались наружу, но крепилась, до боли покусывая губу. «На круги своя… — вспомнились ей библейские слова. — Если бы он не встал передо мной на колени!.. Жалость сломила меня. Я покорилась судьбе. И вот — еду… на круги своя». Она чувствовала себя обессиленной и раздавленной. Однако уже перед самым Погожим ей неожиданно и противоречиво подумалось: «А может, Семён и есть моя настоящая судьба? Может, я придумала всё, начитавшись книг, и рвусь к миражам?»

Отец молчком погонял Игривку, шедшую и без того легко и скоро. Ласкалось утреннее, многообещающее солнце нового дня.

27