Родовая земля

Пошли крепчавшие день ото дня слухи о том, что на фронте целые полки и дивизии оставляют боевые рубежи, окопы и разбегаются по домам. Однажды днём, уже в начале апреля, из подопревшего сена, как из берлоги, вылез заросший, чумазый, с заплывшими глазками унтер Ильичёв и, прокашливая горло после трёх недель полного молчания, сказал, будто пропел, Василию:

— П-пое-е-е-е-хали д-д-д-домо-о-о-мой, землячо-о-ок.

— Поехали, — сразу отозвался Василий и не удивился лёгкости своего решения. — Кому мы здесь нужны? А дома — земля, хозяйство…

— Эх, добраться бы до тайги! А слово-то, Вася, какое пахучее да необъятное — тай-га! Вот только не убили бы нас в пути. Пожить охота.

Василий неторопливо, аккуратно уложил в вещмешок икону, кое-какой провизии напихал, и только когда вышел на сырые солнечные улицы Петрограда, опушенные липкой пахучей зеленью деревьев и туманцами травы на газонах и клумбах, жарко и пьяняще встронулась в нём молодая кровь: «Братцы, а ведь домой поехал я! Домой! В родное Погожее. К отцу и матушке, к родимой Ангаре и Байкалу. Неужели доберусь? Хочу чистым войти в Погожее и — жить, жить! По-настоящему жить!». Теперь ему хотелось думать о жизни, только о жизни — о большой, необъятной, как Сибирь, красивой, разумной, как его погожский мирок, о которой здесь, в этом ужасном городе, ничего не знают и, похоже, знать не хотят.

За воротами перекрестился, поклонился в сторону казармы и — пошёл, пошёл, убыстряя шаг. Неуклюжий, длинноногий Ильичёв с трудом поспевал за Василием, вроде как разучившись за последние два чудных, но и поворотных, страшных месяца своей берложьей жизни даже ходить.

58

Род Охотниковых за годы войны всё же не обеднел, как это случилось с народом в центральной России. По всей стране, сообщали газеты, неумолимо сжимался валовый сбор хлебов, а Сибирь на удивление всего белого света стала к 17-ому году производить зерновых вдвое больше, чем такие хлебные земли, как северокавказские, кубанские. В сибирских амбарах и овинах упревали и гибли небывалые запасы пшеницы. По отчётам сибирских губернаторов в 1915 году пшеницы в закромах скопилось аж более 46 миллионов пудов, овса — более 25! Можно было накормить весь мир, не только голодающую Россию. Однако сибиряк не мог нормально, без помех, с выгодой продать зерно, овощи, мясо и масло, потому что железные дороги захлёбывались от военных поставок. Жить — просто чудеса! — становилось тяжело, порой невыносимо. Ворохом сыпавшиеся неудачи сердили и угнетали работящего, хозяйственного сибиряка. Вокруг него творилась неправда, бестолковщина, окаянство, и он копил в себе праведный и беспощадный яд злобы, лютую энергию возмущения.

Иван Охотников в начале 15-го года попал на фронт, но уже через полгода вернулся — с покалеченной кистью левой руки, с переломанными рёбрами. Постарел, однако был такой же внешне беззаботно-весёлый и распахнутый. Но когда смеялся, то, выглядело, как будто потряхивало его лихорадкой. Дарья встретила супруга на железнодорожном вокзале порта Байкал — повисла на его широких плечах, бестолково голосила, как по покойнику. Заиграла гармонь в руках какого-то солдата-дальневосточника, и Дарья неожиданно стала отплясывать прямо на перроне, одновременно заливаясь слезами, кокетливо поводя плечами, встряхивая кисейным платком, смеясь своим красивым восточным лицом. Иван скинул с плеч прожжённую шинель и выцветший вещмешок, хлопнул ладонями по шароварам и сапогам с набором, свистнул и пустился в пляс, разгульно подпевая.

— А ить живой, мать вашу! — восторженно, бестолково как бы сообщал он людям, которые скучились возле него и Дарьи. — Живой? — ощупывающе, недоверчиво хлопал он себя по животу, груди и поседевшей и поредевшей голове. — Живой? Живой! Гуляй, губерния!..

От железнодорожного полотна по гравийному откосу скатился к тихому белому байкальскому берегу, перекрестился и поклонился озеру троекратно. Грудью прилёг к большому атласно гладкому — обкатанному — камню и жадно стал пить из ладони ледяную снежную воду. И самому чудилось — хмелел, хмелел, хотя зубы ломило. Окунул голову по самые плечи и громко, сумасшедше захохотал, будто заржал. Дочери скатились к берегу — брызгались в отца, висли на его плечах, повизгивая. Он не устоял на облепленных водорослями лобастых валунах — поскользнулся и вместе со старшей, пышной, как мать, Глашей, с грохотом и плеском окунулся в воду. Оба хохотали, брызгались и норовили поймать за кружевные подолы и затянуть в волны Лушу и Груню.

— Живой, девки! Живой! — кричал Иван, и спокойный Байкал милостиво и приветно принимал голос счастливца.