Родовая земля

После очередного крупного скандала с отчимом и матерью Виссарион поздним вечером тайком оставил дом и поселился у своего давнего знакомца, с которым учился в университете, — у Сотникова Ивана. Этот желчный, ожесточённо-умный Иван когда-то подсовывал Виссариону нелегальные брошюрки, призывавшие к перепахиванию жизни, к социальному взрыву. Сотников жил аскетично, бедно, в чердачной холодной комнатушке, но был горд, заносчив, беспощаден и к себе, и к людям. Виссариона поражало, с каким презрением этот коротконогий, в извечно засаленной косоворотке человечек относился вообще к людям и к тем, кто оказывался с ним рядом на жизненном пути:

— Цивилизация одряхлела, испоганилась и нуждается во вселенской встряске и чистке. Горький — то бишь Пешков-с! — слеп: заявляет, человек-де — это звучит гордо. Ха! Обрадовались! Нате, выкусите! Человек измельчал, опаскудился — жрёт, пьёт, спит, снова жрёт, пьёт, спит. Всюду рабы — рабы денег, рабы наслаждений, рабы рабов. Тьфу! А Россия? Что такое Россия? Свалка обломовщины и поповщины! Так вот я говорю: Россию — похоронить! Веру — к чёрту! Попов — на виселицу! Дворянство и буржуев — в цеха и на поля, а лучше — извести, вытравить, как клопов! Мы новый мир построим! Новый человек станет хозяином Вселенной! — Его глаза изжелта, как свечи, загорались, он страшно бледнел, и казалось, вот-вот упадёт в обморок. Замолкал, ломал немытые, шафранные от табака пальцы.

Виссариону, вскормленному иным миром, удивительным образом нравился «безобразный, но прекрасный», как он определил про себя, Сотников. Мятежный, обуянный противоречивыми желаниями и стремлениями князь слушал его, заражался азартом злобы и ненависти к бесполезной жизни, которой, стало представляться ему, все больны вокруг, а не только люди того высшего круга, из которого он вырвался.

У Сотникова собиралась такая же взлохмаченная, пренебрегающая условностями молодёжь. До спазм спорили, читали, штудируя, нелегальные книжицы и газетки, порой крепко ругались, до одури курили, тянули пиво и квас, изредка чаёвничали, соря крошки на пол. Расходились всегда мирно, взблёскивая в потёмках коридора и подъезда азартными глазами. И не пролетало двух-трёх дней — слетались в обшарпанную квартирку Сотникова и снова бредили в табачном дыму о новом человеке.

«Новый человек» — было любимой, козырной фразой Сотникова. Он произносил её всегда приподнято, потрясая напряжённо растопыренными ладонями, и будто бы поистине побивал чужую карту этим козырем.

— Миру нужен новый человек — воскрылённый, оторванный от мелочных интересишек. Он грезит всемирным братством и упрямо, остервенело прорывается к нему сквозь дебри мещанства, — книжно и красиво заявлял Сотников. Но его трудно было заподозрить в фальши: он, несомненно, был искренен, как искренен даже в плохой роли талантливый опытный актёр. — И нам, нам, именно нам, анархистам с социалистами, ваять этого нового человека. Наша историческая задача — заселить планету новым человеком, вытеснив всякую шваль. Или — умереть. Да, да, да, или умереть!

У Виссариона от этих слов начинало внутри жечь и ему казалось, что он понимает, зачем же нужно жить.

Дед высылал Виссариону деньги, и немалые суммы уходили Сотникову на революционные нужды, но на какие — Виссарион не спрашивал.

Засылала за Виссарионом мать, отправляла записки, умоляла вернуться домой. Мятежный сын отмалчивался, прогонял посыльных. Однажды мать сама явилась, но сын не запустил её в комнату, поговорил с ней в потёмках лестничной площадки. Он впервые увидел в её глазах искренние материнские слёзы, которые высвечивали узкие лучи солнца из щелей забитого досками оконного проёма. Однако был неумолим:

— С прежней жизнью порвано, и говорить не о чем! Я не только не вернусь, но буду день и ночь работать на разрушение вашего гнилого мирка, — так он выпалил ошарашенной матери.

Сын закрыл перед ней дверь, и она, как пьяная, долго спускалась вниз.

Больше он не видел своей матери; случайно узнал, что она сбежала с любовником французом в Париж, да так и затерялась в европейских вихрях жизни.

Однажды Сотников, подозрительно прищурившись, сказал Виссариону, что пора проверить его в большом деле. Поручил князю — и ещё двоим-троим «прозелитам» — покушение на высокого жандармского чиновника, который якобы жестоко обращался на допросах с другими членами организации анархистов.

Трясущийся, скованный сомнением, но более — страхом Виссарион издали стрелял в пожилого жандарма, но промахнулся; выбросил револьвер в Неву. Убегал, однако, был схвачен прямо на улице и жестоко избит солдатами. На допросах отрицал, что стрелял, но его участие в революционной организации было неоспоримо доказано.