Родовая земля

Началась страшная жизнь в тюрьмах, пересылках, потом — в глухом улусе Якутии, и если бы не вмешательство деда князя, быть может, сгинул бы Виссарион. До большого селения было вёрст шестьсот непроходимой тайги с убогим трактом. Говорящего сносно по-русски человека — ни одного. Ни книг, ни газет. Зимой — лютые морозы и вьюги, летом — гнус, невыносимая жара в июне-июле и дожди с заморозками и снежными мухами уже с августа. Жестоко простывал, кашлял и худел, а доктора не было. После полутора лет ссылки он уже не надеялся на благополучный исход. Тосковал, злился, украдкой плакал, поскуливая в прохудившейся юрте, искренне раскаивался, хотел бежать — и куда? К матери, к деду, хоть к отчиму, лишь бы избавить себя от неотступного холода и сырости, ужасной грубой пищи и голода, недружелюбных, ограниченных, вороватых, обжорливых аборигенов этой «земли-могилы»! Он не мог привыкнуть к омерзительному запаху нечистот, подгнивающих шкур, пропотелого войлока, сырого мяса. Он был оборван, завшивел и к тому же ничего по-настоящему не умел делать. Якуты смеялись над этим жалким, но гордым, молчаливым человеком, не любили его за то, что он брезглив и непочтителен.

Порой, когда бывал сыт и обогрет, его не столько удручало тяжёлое материальное положение, сколько то, что он не мог ухватить умом и сердцем смысла жизни, не понимал, в чём должно и может состоять человеческое счастье. Веры в Бога в нём не вызрело, любви не было, но всё же теплилась в сердце слабая надежда, что жизнь ещё порадует его чем-то необыкновенным, благоприятным, поворотным. Временами ему казалось, что он — знаменитый врубелевский «Демон сидящий», проклинающий проклятие. Он эту картину увидел в Третьяковке в юности, был потрясён видом Демона — тоскующего человека-зверя, покинувшего рай, но ради чего? Чтобы окаменеть среди этой изысканно-прекрасной, но враждебной природы? Или чтобы повести за собой других бунтарей, найти вместе с ними другой рай — рай, в котором никому не дозволено будет прожить бесплодно, одиноко, несчастливо? Быть может, с этой картины когда-то на восходе нежной ранимой юности и заронилось в него чувство неудовлетворённой, мятежной тоски, впервые захотелось сломать уклад жизни родителей, отчима и людей их круга. И вот он оказался в этой ледяной якутской пустыне, среди бедных, беспросветно тёмных, задавленных нуждой диких людей — и что же?! «Твори же добро! — вещал в нём внутренний голос, как отклик из его чистой, благородной юности. — Совершай социальное благо!» Но другой внутренний голос язвительным скрипучим подголоском утверждал: «Ты ничтожен, потому что, оказывается, хочешь не людей облагодетельствовать, а приносить радость исключительно самому себе. Вкусно кушать, мягко спать, прожигать жизнь в удовольствиях — вот, выходит, твой нравственный идеал! Ты никогда не сможешь жить ради ближнего! Ты, как Демон, восстал, но столкнулся с потёмками жизни и — сник, увял. Ты не грузин, не русский, не умный, не глупый, не добрый, не злой, не камень, не песок, не огонь, не вода — ты маленькое ничтожное существо, которое хочет сейчас забиться в тёплую чистую конуру и обезопасить себя от превратностей немилосердной жизни. Вот и вся твоя философия, вот и все твои идеалы! Опоры в твоей жизни и фундамента под ногами нет как нет. А жить-то надо! Потому что молод, потому что есть силы! Но как жить, зачем, для кого?»

Минутами он остервенело ненавидел себя. Если бы не подоспела денежная помощь от деда — быть может, закончил бы счёты с жизнью в один из невыносимых осенних вечеров под словно бы издевательские шлепки дождя по гнилым доскам и войлоку юрты. Деньги привёз вежливый — облагодетельствованный дедом князем — чиновник. Но главное — вручил исхудавшему, одичалому, захлёбывавшемуся кашлем князю постановление о его водворении поближе к Иркутску, да к тому же с правом выбора места ссылки. Дед писал ему раздражённым, корявым, неразборчивым почерком: «Получи деньги, маленький негодяй, и возьмись за ум. Помни: один ты у меня и живу для тебя…» Виссарион заплакал, не скрывая слёз. Но его и злила эта радость, потому что понимал: она — радость животного, которое спасло свою жизнь, а ему вопреки всему хотелось возвышенной радости, восторгов, победы над самим собой и обстоятельствами. Устало, печально подумал, отворачивая залитое слезами лицо от чиновника, который улыбался с притворной участливостью: «Теперь уже точно знаю — я маленький и ничтожный. В буревестники не гожусь… но душа всё равно чего-то просит высокого и большого».