Родовое проклятие

— Она не возражает. И Бойл тоже. Я это со всеми лошадьми делаю, когда успеваю. Так мне спокойнее, когда мы оставляем их одних на ночь.

— А я на днях дала ей один лосьон и попросила пользоваться им изо дня в день, поскольку мне нужно испытать его действие. — Брэнна заулыбалась. — И я его, конечно, заговорила.

— Это тот, что пахнет медом с абрикосами? Восхитительный! — Коннор расцеловал сестру в обе щеки. — Это тебе от меня колдовское и романтическое спасибо. Мне бы следовало догадаться, что вы обе тоже будет принимать меры предосторожности. А я, когда она не в поле моего зрения, доверяю ее попечению Ройбирда.

— Ты можешь иногда перепоручать ее Мерлину, Фин будет только рад. А сам тем временем пойти с Ройбирдом на охоту. — Брэнна оперлась ему на плечо и поднялась. — Отнеси картошку в маленький подвал и иди прогуляй своего сокола. Подозреваю, вам обоим это будет полезно.

— А как же варка, бланшировка и все прочее?

— Ты свободен.

— А суп?

Она рассмеялась и шутливо стукнула брата кулаком по макушке.

— Вот что я думаю. Скажи Бойлу, что мне скоро понадобится Мира. Примерно… — Брэнна посмотрела на солнце, прикидывая время. — В три часа будет в самый раз. А остальные чтоб раньше половины седьмого не показывались! Будет тебе и суп, и салат из рукколы — пошлю Айону нарвать с грядки. А еще черный хлеб и торт с кремом.

— Торт? По какому случаю?

— Устроим кейли[11], что-то у нас давно праздника не было.

Коннор встал и вытер руки о штанины.

— Не боишься, что я сделаю вывод, что мне надо чаще впадать в меланхолию?

— В другой раз не прокатит. Иди же убери эту картошку, найди своего ястреба и возвращайся в половине седьмого.

— Слушаюсь. Спасибо!

Брэнна вернулась к работе, нарвала еще помидоров, ведь теперь предстояло варить суп на шестерых, и, дождавшись ухода Коннора, повернулась к Айоне.

— Он еще не знает, — проговорила та. — Если бы знал — сказал бы. Тебе в первую очередь. А пока… Пока он еще сам не знает, что полюбил.

— Не знает, но на пути к тому. Естественно, он любил ее с детства, но, чтобы понять, что это любовь совсем не того сорта, чем та, какую он себе позволял, требуется время.

Брэнна посмотрела на дом, думая о брате и о Мире.

— Она единственная женщина, с кем он хотел бы жить вместе, причем до конца дней. У него бывали увлечения, кто-то даже трогал его сердце, но разбить его может только Мира.

— Она не разобьет.

— Она его любит. Всегда любила. Он единственный мужчина, с кем она хотела бы жить вместе, причем до конца дней. — Она процитировала сама себя. — Но у нее нет такой, как у него, веры в любовь, в ее могущество. Если у нее получится доверять себе и ему — они поладят. Если нет — она разобьет сердце ему и себе.

— А я вот верю в любовь и ее могущество. И уверена, что при наличии выбора Мира потянется к любви, станет за нее держаться и будет ею изо всех сил дорожить.

— Я тоже на это очень и очень надеюсь. — Брэнна вздохнула. — А пока что эти двое еще даже не поняли, почему ни с кем другим им никогда не было так хорошо, как друг с другом. Сердце — штука необузданная и загадочная. — Она помолчала. — А теперь давай отнесем все это в дом и хорошенько отмоем. Я покажу, как варить суп, а потом закрутим несколько банок, пока не явилась Мира. Сколько успеем.

Мира явилась вовремя и не в духе.

Пройдя на кухню, она приняла воинственную позу и хмуро оглядела остывающие на столе сверкающие банки с яркими овощами и кипящий на плите суп.

— Как это понимать? Если ты позвала меня заниматься заготовками — могу тебя сильно разочаровать. Я сегодня уже напахалась.

— Мы почти закончили, — примирительно ответила Брэнна.

— Вы как хотите, а я — пива! — объявила Мира, прошла к холодильнику и достала себе бутылку «Смитикса»[12].

— На конюшне все в порядке? — поинтересовалась Айона.

Мира ощерилась.

— В порядке?! Ну да, конечно, более чем. В такой летний день, да еще в конце октября, каждая собака в радиусе пятидесяти километров решила, что лучшего не придумать, как прокатиться верхом. Тут так: или группу веди — или скреби, седлай, расседлывай и все остальное.

Она поболтала бутылкой в воздухе и откупорила крышку.

— Да еще этот Цезарь… Удумал, видишь ли, куснуть Руфуса в круп, и это после того, как я специально наказала этой испанской дамочке держать между лошадьми дистанцию. И вот у меня на руках бьющаяся в истерике особа, причем все по-испански, так что понять ничего невозможно, к тому же половина негодования выражается жестикуляцией, и поводья летают во все стороны, из чего Цезарь заключает, что наездница хочет пустить его в галоп.

— О боже! — Айона хотела выразить сочувствие, но не удержалась и фыркнула.

— Ну конечно! Тебе весело!

— Самую малость. Я знаю, ты не подпустила бы ее к Цезарю, не будь она опытной наездницей. А значит, что? Значит, все в порядке.