Роджер Бэкон. Видение о чудодее, который наживал опыт, а проживал судьбу

Говорят, близ Хеброна
На могильной плите Трисмегиста Гермеса
Македонский А. Ф. повелел начертать
Тринадцать незыблемых правил
«Изумрудной скрижали» Гермеса.
Изреченное сим достословным,
Хитрованом и ловким умельцем,
Оказалося тем метарьялом,
Из которого столько веков
Формовало себя мироздание златоадептов —
Лунно-солнечных братьев, пришедших
Из верховий зеленого Нила.
Приблизительно так начал я мою книгу
О Большом Королевском Искусстве…
Слово за слово, букву за буквой
Стал перекладывать важные те письмена
С латинского, ихнего – на русский, родной.
И вот что тогда получилось:
«Не ложь говорю, а истину изрекаю», —
Сказал Основатель во-первых.
«То, что внизу, подобно тому, что вверху,
А то, что вверху, тому, что внизу, подобно», —
Было сказано во-вторых.
(Для того чтобы уши не слишком увяли
И в глазах чтоб не очень рябило,
В-третьих, в-пятых и даже в-восьмых опущу,
Приступая к девятому сразу).
«Отдели же землистое от огня
И от грубого тонкое нежно.
И тогда ты увидишь, как легчайший огонь, —
Объяснил Основатель в-девятых, —
Возлетев к небесам, наземь вдруг низойдет,
Единенье вещей совершая:
Светлых горних вещей,
Темных дольних вещей, —
Примиряя, свершая, стращая…
И вот уже – разве не видишь? – вглядись:
Тьма кромешная прочь убегает.
Прочь. И еще раз, конечно же, прочь…»
(А в-десятых – опять опускаю.)
И сказал он в-одиннадцатых тогда:
«Так устроено все повсеместно».
«Так», – еще раз сказал.
И на третий раз: «Так!» —
Закругливши тем самым тираду.
«Удивительный плод от сентенций моих
Предстоит и созреет в грядущем», —
Обещал Основатель…
(И образ возник —
Неизвестно чего, но прекрасный.)
А в-двенадцатых имя потомкам назвал:
«Трисмегистус зовусь. Все три сферы ума —
Все мои до конца.
Ровно три!» – Он сказал, как отрезал.
А в-тринадцатых, Слово в молчанье включив,
Возвестив про деяние Солнца,
На прощанье сказал Тривеликий Гермес:
«Как хотите, а я умолкаю…»
Так на русский язык это слово легло.
(Прочитал. Перевел. Передвинул.
Поменял. Переставил. Содвинул.
И еще раз, как водится, перечитал,
Набросав на полях перевода
Карандашный рисунок,
На коем Гермес
Весь в хитоне и, кажется, в джинсах.)
Но лишь точку поставил и штрих оборвал,
И рисунок виньеткой обрамил,
Как сей же миг латинисты нахохлились,
Внутренние рецензенты осерчали,
Ворчали в академических кругах.
И вот уж – о, ужас! —
Восстала классическая филологиня:
«Гермесы хитонов тогда не носили,
А шествовали с кадуцеем в руке
И с крылышками на пятках».
Согласился, поспешно кивнув.
Смотрите: стираю резинкой хитон.
(Показываю специалистам тетрадку.)
Но здесь же, при них же,
Подчеркиваю узкие бёдра Легкоступа-Гермеса,
Резко обозначая, теперь уже внятным штрихом,
Каляные джинсы,
Даже самое возможность крыльев на пятках
На корню упраздняя.
Джин-с из бутылки…
Ан глядь: латинисты – куда там! —
Бурунчиками взвилися,
Букли баранчиково воскинув:
«Джаз или джинс?» – уточняли.
И уличали: «В матерьяльных источниках
Недостаточно сведений в пользу джазовой музыки
Там…»
А что из бутылки, то с кем не бывает.
«А ведь не созданы Вы, Вадим Львович,
                                                            для джинсов», —
Говаривал мне в Милане, в магазине «Миланодежда»,
Евгений Михайлович Богат,
Моралист и большой остроумец.
Опять соглашаюсь: не создан.
А вот, представьте себе, ношу:
Хитон, словно джинсы,
И джинсы – как продолженье хитона
Под медный чарльстон Изумрудной скрижали —
Ношу…
В конце концов, форма одежды – бог с нею.
«Но почему олимпийство Гермеса, —
Востребовали вновь латинисты, —
Своевольно предстало у Вас экстатическим
                                                            вскриком —
Три раза повторённым три,
И столько же сказанным так,
И, кажется, дважды назначенным к действию
Прочь?
Ведь в подлиннике всё это сказано только по разу —
Весомо, как следует быть на скрижалях!»
Но где, отвечаю, мне взять
Аскетический метр важнословья?
Неважно, что я – толмачом при Гермесе.
Гермесу – вещалось, а мне – голосилось,
Пророчествовалось – Гермесу,
А вылось и плакалось – мне!
И вот результат перед вами:
Стенающий в голос пророк,
Вставленный в блёклые джинсы,
Чужую горланящий песню.
Но с личным – хоть тресни! – прищёлком
И лично своим ду-ду-ду…
Под дудку чужую поем.
Смеемся и плачем.
Толмачим… Восплачем
Чужими слезами,
Но только – на собственный взрыд.
Про Свет изрекал
И свет формовал – из потёмок
Трижды Великий Гермес.
А я пребывал – меж текстом и текстом,
Моим и его, собой обознача просвет,
Крича двухголосое слово – его и мое.
И сам состоял из просвета.
И тексты – мой и его – истаяли оба.
Остался Кентавр – Гермес Рабинович,
Продутый ветрами веков.
Просвет – перевод…
Не провод ли он оголённый
Для снятия разности потенциалов,
Назначенный быть межвременным эсперанто
И мыслью свободною течь,
Из века прошедшего в век настоящий
Естественно перетекая?
Хотел бы в единое слово…
Взявшись за дело заделать просвет —
Иначе сказать, претворить с буквы на букву
Незапамятный век на двадцатый,
Седьмым, или даже восьмым, ощущеньем
почуял,
Что вышло не с буквы на букву,
А с сердца на сердце…
Занести небо – в Красную книгу Вселенной,
Положить её на колени
И почитывать себе в метро, едучи по кольцу.
Электрическая восковая свеча:
Свет – электрический, а воск – настоящий,
Прожигающий кожу ладони…
Перевожу Гермеса, но и он переводит меня.
Из-водит. У-водит. При-водит.
К-себе-другому. К-нему-своему.
Пере-вожу, чтоб уютно жилось:
Мне и ему, и всем, кто меж нами.
И – снова здорово. Опять двадцать пять.
Челнок пониманья сновал и сновал
Меж мною и мной, неуют разжигая…
Де-гер-ме-ти-зи-ру-ю
Слово Гермеса и жест.
Купно: и то, и другое.
Но… в разные стороны —
Оба – Слово и Жест.
Остается душа. А чья? – Неизвестно.
Назову ее болью тоски:
Всех – друг по другу.