Рога

— Раз заказала по каталогу кофеварку для эспрессо. Хорошенькая игрушка. Уйма блестящей латуни. Через пару недель на моем пороге возникла коробка. Я вскрыла ее, и знаешь, что там было? Ничего, кроме упаковки. Восемьдесят девять долларов за пару листов пузырьковой упаковки и пенопласт. Видимо, на этом заводе кто-то не вовремя уснул.

Она долго, с удовольствием выдохнула.

— Зачем… зачем ты мне это рассказала? — спросил Ли.

— Потому что то же самое и с тобой, — сказала мать, снова открыв огромные сияющие глаза и чуть повернув голову, чтобы на него посмотреть. Ее улыбка стала шире, обнажив пожелтевшие остатки зубов, а потом она рассмеялась. — Ты должен потребовать деньги назад. Тебя нагло надули. Ты всего лишь упаковка. Ты просто красивая коробка, в которой нет ничего.

Она смеялась, задыхаясь. Хрипло и прерывисто.

— Перестань надо мной смеяться, — сказал Ли, что вызвало у матери новый приступ хохота, и она продолжала смеяться, пока Ли не дал ей двойную дозу морфия.

Затем он прошел на кухню и выпил дозу «Кровавой Мэри» с уймой перца; его рука, державшая стакан, дрожала, как в лихорадке. У Ли было сильное желание налить своей матери кружку обжигающе-горячей соленой воды и заставить ее выпить все до капельки. Утопить ее в этой кружке.

Однако он не стал этого делать, а оставил ее в покое; целую неделю он проявлял необычную заботливость — ни на секунду не выключал вентилятор, регулярно менял матери простыни, телевизор все время работал, на столике стояли свежие цветы. И особенно он следил за тем, чтобы давать ей морфий точно по расписанию — не хотелось, чтобы приходящая медсестра случайно попала на момент ее просветления и чтобы потом рассказывала, как обращается с матерью сын. Но все его тревоги были напрасны, мать никогда уже не пришла в сознание.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Ли помнил этот забор. Он почти не помнил о двух годах, прожитых ими в Западном Баксфорте, штат Мэн. Не помнил, в частности, почему они переехали сюда, в эту забытую богом дыру, маленький городок, где у его родителей не было никаких знакомых. Точно так же он не мог вспомнить, почему они вернулись в Гидеон. Но он прекрасно помнил забор и одичавшего кота, пришедшего из зарослей кукурузы, и ночь, когда он сам не дал луне упасть с неба.

Кот приходил на закате. Когда он второй или третий раз появился у них на заднем дворе и негромко замявкал, мать Ли вышла ему навстречу. Она вынесла банку сардин, поставила ее на землю и стала смотреть, как кот крадется все ближе и ближе. Кот накинулся на сардины, словно не ел много дней — может быть, так оно и было, — и стал поглощать серебристых рыбок, резко дергая головой. Затем он довольно замурчал и втиснулся между лодыжек Кэти Турно. Мурчание было вроде как проржавевшее, словно кот давно не бывал довольным и малость разучился.

Но когда мать Ли наклонилась почесать его за ухом, кот полоснул по ее руке когтями, оставив длинные глубокие царапины. Она закричала и пнула его ногой, и он убежал, перевернув по дороге консервную банку.

Мать целую неделю ходила с перевязанной рукой, а шрамы так и вообще остались до самой смерти. Когда кот пришел в следующий раз и начал мяукать, привлекая к себе внимание, она кинула в него сковородкой, и он исчез в рядах кукурузы. За их домом было с дюжину этих рядов, акры низкорослой паршивенькой кукурузы. Родители Ли ее не сажали и никак за ней не ухаживали. Они не были фермерами и не хотели заниматься даже садом. В августе мать Ли собрала часть кукурузы и попыталась сварить несколько початков, но никто не стал их есть. Кукуруза оказалась безвкусной и жесткой; отец Ли рассмеялся и сказал, что она только свиньям на корм. К октябрю все стебли высохли и почернели, многие из них поломались и почти упали. Ли они нравились, нравился их запах в холодном осеннем воздухе, нравилось пробираться по узкому промежутку между рядами и как сухо шуршат при этом листья. Много лет позже он все еще помнил, что любил их, хотя и не мог в точности вспомнить, как ощущалась эта любовь. Для взрослого Ли Турно пытаться вспомнить свою увлеченность кукурузой было почти то же самое, как оживлять воспоминания о хорошем обеде.

Где кот проводил остальной день, так и осталось неизвестным. Он не принадлежал соседям. Он не принадлежал никому. Мать сказала, что он бродячий; это слово звучало у нее как плевок, с тем же омерзением с каким она упоминала «Уинтерхаус», куда каждый вечер заходил ее муж, чтобы выпить стаканчик (или два, или три).

У кота буквально торчали ребра, черная шерсть на бедрах протерлась, местами обнажив непристойно розовую, покрытую струпьями кожу, а его огромные, поросшие шерстью яйца болтались на ходу между задними лапами. Левый глаз кота был зеленым, а правый — белым, что придавало ему полуслепой вид. Мать велела Ли, своему единственному сыну, держаться от этой твари как можно дальше, не гладить его ни при каких обстоятельствах и вообще ему не доверять.