Рой

Все было, коньяк в сейфе не кончался, лимоны двух видов — свежие и засахаренные. Однако новый тип все равно не вышел, и он лучше всех понимал, что не выйдет. Надо было хитрить и изворачиваться перед начальством, чтобы достать технику и запчасти, перед рабочими, которые брали за глотку — дай большую зарплату, дай премию, квартиры, сократи норму. И попробуй скажи прямо — не дам, потому что лодыри: немедленно пойдут письма и жалобы. И придется писать десятки объяснительных, получать выговора и слушать упреки, что он не чувствует времени, что он руководит по старинке, только волевым методом, а это неуважение к рабочему.

Он ничего не мог сказать в ответ, по-прежнему робел перед высоким начальством и ощущал желание спрятаться. Зато, вернувшись в свой кабинет, он запирался на ключ, доставал коньяк и пил без лимонов. А потом смелел, говорил все, что думает.

— Это разве рабочие? — спрашивал он. — Рабочий должен работать! А эти тунеядцы пьют и спят на работе… Распустили народ, демократы! Развратили рабочего! А человек обязан трудиться, иначе он не человек.

И вспоминал благодатные времена Стремянского леспромхоза, а потом лесоучастка, вспоминал скрип сапог, выездных горячих жеребцов и вожжи, которые сам держал в руках…

Иона выпил еще, поболтал остатки и с силой метнул бутылку в реку. Юзанув по лесинам, бутылка поскакала к другому берегу, словно плоский камешек, которым снимают «блинчики».

— Это вам, рыбы! — крикнул он. — На помин души!

Ощущая, как горячая волна первого опьянения охватывает голову и тело, он встал на сосновый кряж у берега, осмотрел запань. Лес шевелился на сильных речных струях, бревна бодались, толкали друг друга, теснили, а то и вовсе топили в темной воде; изредка слышался глухой стон или звон, похожий на радостный человеческий возглас. На глазах Ионы редкостный теперь кедровый сутунок ткнулся в берег и, вспахивая песок, пополз вверх. Пачка елового тонкомера-крепежника, упершись в кедр, выдавливала его из воды.

— Ведь пробегу! — крикнул он. — Только разуюсь, и на той стороне.

Он скинул ботинки, подвернул штанины и для начала ступил на кедровый балан, однако вершина его потонула, и, чтобы не упасть, Иона прыгнул на еловую пачку.

— Пробегу! — смиряя внутреннюю дрожь, сказал он. — Вброд перейду!

И побежал.

Бревна, позванивая, уходили под воду, однако он успевал перескакивать, стремительно и безошибочно угадывая, куда поставить ногу. Казалось, ветер свистел в ушах, враз полегчавшее тело было подвижным и чутким, так что он даже не думал, как держать равновесие. Бревна выныривали позади него и долго, возмущенно крутились на одном месте.

Он помнил, что нельзя отвлекаться и думать о чем-то, но не стерпел. «Хорошо-то как! Хорошо! — про себя восклицал он, и дыхание дрожало от восторга. — Крути, верти, наматывай!..»

Приближалась середина реки, лес пошел крупный, устойчивый, можно было даже остановиться и перевести дух. Он выбрал толстую сосну, в несколько прыжков достиг ее и встал, широко расставив ноги. На той стороне щетинились обглоданные ледоходом тальники. За ними, на зеленеющем угоре, в вечерней дымке что-то прыгало и колыхалось — может, стадо коров, табун лошадей, а скорее всего накатывалась волна теплого ветра и шевелила кустарник. Весь тот берег, казалось, светился от заходящего за его спиной солнца, от нагретой земли поднималось марево. Иона вздохнул глубоко, намереваясь скакать дальше, и вдруг увидел с обеих сторон своего бревна полоски чистой воды, закрученные стремниной. Они были узкими — сколько он перемахнул таких, пока достиг середины! — но от сильного, пучащего воду течения закружилась голова. Он присел, уцепившись руками за шершавую кору, сосна качнулась, норовя опрокинуться.

— Вот и хорошо, — вслух подумал он. — И концы в воду… Тимофей, братка, встречай.

Привстав на дрожащих ногах, Иона прыгнул в «окно», ушел с головой, но руки сами вцепились в какое-то бревно и вырвали тело на воздух. Еловый крепежник под грузом потонул, Иону понесло под плотный бревенчатый край «окна». Он успел развернуться к нему лицом, схватился руками, однако ноги уже завело под лес и тянуло самого.

И только сейчас он ощутил холод весенней воды, увидел тот берег, что недавно покинул, — крышу домика и антенну Кати Белошвейки, свет невидимого за берегом солнца. Вмиг отрезвев, он забарахтался и полез на спасительные бревна, которые тонули под ним и совсем не держали тяжести тела. Как назло, рядом не было ни единого толстого дерева, к тому же намокший пиджак и жилет стесняли движения. Замерев на мгновение, он резко свел плечи и ощутил, как ткань расползлась на спине и враз, освободила руки…

Он плохо помнил, сколько времени пробивался к берегу: молотил воду кулаками, карабкался по бревнам, дважды пытался встать на ноги, выбрав деревья потолще, и дважды уходил с головой в чернеющую пучину. И все это словно на одном дыхании, на одном порыве.

Когда он наконец выбрался на берег и упал на откос — понял, что оказался на другой стороне: в окнах Запани уже горел далекий свет, лес на воде растворился в сумерках, и слышалось лишь его глухое шевеление.