Рой

— Погляди теперь, нет! — зло ответил мужик. — Наехали, паразиты…

И замолчал, громко сопя и взбуравливая веслами воду. А Ионе хотелось говорить, рассказывать, только он не знал, с чего начать. Лодка ткнулась в берег у самого костра, так что брызги попали на угли.

— Ты что же, мокрый насквозь? — вдруг спросил мужик. — Рваный какой-то… Грейся давай! Замерз?

Иона прильнул к огню, мгновенно окатившись паром, затем сел на пустой ящик и вытянул ноги. Повязки где-то слетели, но ссадины уже не кровоточили.

— Как ты считаешь, бог есть? — спросил Иона.

— Чего? — недобро протянул мужик.

— Бог, говорю, есть?.. Он спас меня сегодня. В запани чуть не утонул… Теперь вот ты на берегу очутился.

— Сам себя спас, — буркнул мужик. — Если б по воле божьей, так бы не изгваздал костюм-то…

Только теперь Иона разглядел, что пиджак и жилет изорваны в клочья, из дыр на плечах торчал рыжий ватин. Светились белые колени. Мужик примкнул лодку.

— Чего тебя в запань-то понесло?

— Выпил я… А потом утопиться хотел, — признался Иона. — Ну, не то чтобы специально…

— Дурак, — прорычал мужик. — Горя отцу мало?! Если свою жизнь не жалеете…

— Говорю же, по бревнам побежал, да и… Лес-то какой пошел? Значит, не смерть мне…

— Вставай, пошли в избу! — приказал он. — Утопленник… Бегом!

Иона бежал, словно по битому стеклу; болели ноги, спина, жгло исцарапанный живот. Яранку было не узнать. При свете фонарей он увидел с десяток брусовых срубов на месте, где стояли деревенские избы, выведенное под крышу каменное здание с пустыми проемами окон, и куда ни глянь — поддоны с силикатным кирпичом, кучи досок, железобетонных панелей, бетономешалки и стальные конструкции.

Мужик подвел его к сгоревшей избе, посредине которой стояла русская печь, велел обождать, а сам пошел сквозь крапиву, лопухи и нагромождение обгорелых бревен. Долго рылся там, шуршал углем и, вернувшись, бросил к ногам Ионы опорки от старых пимов.

— Обувайся… А то на другой конец топать: стекла, гады, набили — не ступишь.

Иона надел опорки, однако мужик уходить не спешил.

— Вот моя изба, — сказал он глухо. — Печь вот. На ней я и родился. Мать всех нас на печи рожала… Ничего, нич-чего! Заплатят!

И пошел вперед, словно забыв о своем спутнике.

Окна избы старика Ощепкина были закрыты новыми, белеющими в темноте ставнями. Дед с бабкой не спали, видно, поджидали кого-то. Ощепкин впустил их во двор, но только в избе увидел, что пришли двое, и, увидев, нисколько не удивился, даже не спросил, кто, откуда и почему такой мокрый и оборванный. Иона последний раз встречался со стариком лет пять назад, и ему казалось, что Ощепкин не узнает его. Старуха, едва глянув на Иону, тут же открыла сундук и достала белые кальсоны и длинную белую рубаху, подала:

— Переоденься-ка, сынок, продрог, поди…

Иона переоделся, а Ощепкин набросил ему на плечи тулуп и, посадив за стол, подал кружку с горячим сбитнем.

— Ты хоть узнал меня, дед? — хлебая и обжигаясь, спросил Иона.

— Да как же вас не узнаешь? — вздохнул старик. — Если ночью да с шишками приходит человек, известно чей… Намедни отец твой такой же явился, нынче сын…

Мужик вышел на улицу, а Иона полез на печь. Возле порога лежала его одежда, скомканная, как змеиный выползок.

— Я не дрался, — сказал Иона, укрываясь тулупом. — А это что за мужик?

— Да ваш, вятский… Тоже ходит, мается, места не найдет.

Рубаха пахла свежевыстиранным, высушенным еще зимой на морозе бельем. Иона пригрелся, ощущая, как блаженное тепло разливается по телу и притупляет боль, закрыл глаза и спросил:

— Слушай, дед, а бог есть или нет?

— Я, паря, не знаю, — покряхтел старик. — Тоже сомнение берет: есть — нет? Сколько уж смерти прошу — не дает. А кому жить охота — тому смерть посылает… Прости, господи!

Он не видел, как вернулся с улицы мужик, услышал его голос:

— Ладно, спи… Завтра на мотоцикле отвезу. Что ноги-то бить?

Иона вздрогнул:

— Ты погоди, погоди! Я здесь побуду, полежу немного… Я ведь тоже на печи родился.

Невидимый старик бродил по избе и тихо, раздумчиво говорил:

— Что народу не хватает? Что эдакая канитель? Строят да жгут, строят да жгут — не поймешь нынче…

Дети были накормлены, умыты, уложены в постели, и все, что можно постирать и вымыть, постирано и вымыто. Но Катерина сняла с веревки подсохшее белье и взялась гладить. Заварзин молча подошел и выключил утюг.

— Хотела, чтоб на завтра меньше… — начала было она и осеклась.

— Поздно уже, — сказал он, хотя на улице было светло и лишь чуть начинал синеть весенний вечер.

— Там у меня в машине…

— Я исправил, — сказал Заварзин. — Фары не горели.

Она покивала головой, огляделась, словно припоминая что-то, и пошла к двери. Заварзин подождал у окна, когда Катерина сядет в машину, и поднялся наверх. Он хотел заглянуть к детям в комнату, но увидел старца, с баульчиком и фонарем в руках, тяжелая доха прижимала к земле.

— Куда ты, Семеныч? — шепотом спросил Заварзин.