Рой

Капкан стоял на земле, там, где был удобный подход к приваде — дорожка чистой земли. Но он пробрался к своей добыче с другой стороны, достал лапой падаль и попытался подтянуть ее к себе. Затрещали сучья кроны, и на пасеке сразу же забрехала собака. Лай приближался, надо было уходить, ибо в любой момент из темноты мог вынырнуть тупорылый пес, повиснуть на «штанах», а лайка тем временем, как умела, преграждала бы путь до подхода хозяина. Пройдя назад по колодине, он спрыгнул на землю и, не искушая судьбу, направился в обход пасеки. Собака проводила его до минполосы и вернулась.

Он спешил, бежал по дороге скачками, поскольку следующая пасека на пути была доступна во все времена, хотя там, как и везде, был хозяин ружья и собаки. Однако забора не существовало, а вместо него проходила широкая, в десяток сажен, вспаханная полоса земли. Хозяин пахал ее раза два за лето, и запах свежей земли отпугивал сильнее, чем колючая проволока. На гарях он был непривычен и, как все непривычное, настораживал. Зато, преодолев пахоту, можно было вдоволь нажраться меду прямо на месте или утащить улей и спокойно полакомиться в близких шелкопрядниках. Кроме того, за минполосой было поле, засеянное гречихой: хоть не овсы, но пища вполне пригодная и никем не охраняемая. Жить бы ему здесь и не искать другой доли, однако и на этой пасеке существовали свои препоны. Дело в том, что только в редкую ночь здесь было тихо и все спали. Во все остальные до самого утра тут пели песни, плясали, орали на весь лес и палили из ружей. А то заводили машину, включали фары и устраивали катание прямо по гарям, с гармонью и песнями. Где уж в таком многолюдье промышлять, не задавили бы случайно, и то ладно…

Но на сей раз на пасеке было тихо. Откуда-то наносило дымком и запахом жареного мяса: ни людей, ни собак, хотя их неистребимый дух витал в воздухе. Медведь сделал большой круг, чтобы зайти с тыла, и неожиданно остановился перед странным крылатым сооружением, стоящим на утрамбованной земляной полосе. Пахло бензином и резиной. Он обнюхал машину, затем лег под ней и прислушался: пугала тишина. Он слушал и безошибочно угадывал любое движение вокруг и особенно впереди: если ветер трепал кусты или траву, он даже и ухом не поводил. Но стоило в той же траве ворохнуться живому существу, как он тут же замирал и, пока не определял причину беспокойства, не делал ни одного движения. Потому-то людям было трудно поверить, что такая неповоротливая туша может подходить к добыче тише кошки; потому-то он всегда заставал человека врасплох и замечал его скорее, чем бывал замечен сам.

Затухающий костер дымился на краю полосы, запах жареного мяса, забивая нос, притуплял чувствительность. Медведь выбрался из-под странной машины и направился к тлеющим углям. Вдруг дым отнесло, и он ощутил резкий запах человека так близко, что одновременно услышал его дыхание. То могла быть засада! Любое неосторожное движение — и выстрел! Он хорошо предугадывал поведение людей, изучая их всю свою жизнь. Его шкура давно бы пропылилась у кого-нибудь на стене или полу, и кости, вываренные в котле, растаскали бы собаки, если бы он ошибался и не знал человека так, как ошибался он, человек, выслеживая и охотясь за ним. Люди были слишком самоуверенны и слишком полагались на свой рассудок, чтобы постичь и предугадать его поведение. Кроме того, они были вооружены, считали себя сильными, и сознание силы часто затмевало отпущенное природой мышление.

Человек находился рядом, в трех шагах, но почему-то ничего не предпринимал и даже не шевелился. Зверю достаточно было одного прыжка, чтобы придавить противника к земле и хватить старыми, обломанными клыками хрупкое горло. И, пожалуй, он бы сделал это, если бы не слишком спокойное и ровное дыхание человека. Необычное поведение возбуждало любопытство. Медведь мягко приблизился и остановился, нависнув над головой спящего.

Он впервые был так близко к человеку. И в этом ощущалось что-то волнующее и пугающее. Он разглядывал его лицо, осторожно нюхал одежду, руки, волосы и тихонько отфыркивался: от человека смердило хуже, чем от медведя весной, после зимней спячки. Спящий человек был совсем не страшен и не казался таким грозным, как во время облав и погонь. Наоборот, был как будто безобидным и незащищенным: ни когтей, ни клыков, ни шерсти на теле.