Ройзман. Уральский Робин Гуд

А в отношении наркоторговцев Ройзман никогда не употребляет красивых и иностранных слов «дилер», «пушер», «курьер», но исключительно слово «барыга», потому что оно обидное и уничижительное. Цыган-наркоторговцев, таджиков-наркоторговцев, азербайджанцев-наркоторговцев зовет Ройзман еще и оккупантами. Обращается таким образом и к звериному народному национализму, и к священной памяти о Великой войне. В Екатеринбурге, городе военных заводов, память о войне сильнее и священнее, дети во время дворовых игр до сих пор словом «оккупант» обзываются, так к этому же и апеллировать! И русских наркоторговцев, стало быть, звать предателями.

Ройзман говорит, что вся эта его уничижительная риторика предназначена для подростков в первую очередь, для мальчишек с Уралмаша. Но ведь и для него самого. Он ведь сам мальчишка с Уралмаша, и себя должен убедить в первую очередь в целесообразности насилия и в собственной правоте насильника. Нет, не насильника – воина, сражающегося против оккупантов и предателей, которые отравляют тут наших детей.

Логическая неувязка в том, что только же что сами же Ройзман Варов и Кабанов называли наркопотребителей говнокурами и нарколыгами. А когда пришло время называть барыг оккупантами и предателями, само как-то сказалось, что отравляют наших детей. Так кто же эти говнокуры и нарколыги – нелюди или дети, отравленные оккупантами? Если оккупанты и предатели отравляют говнокуров, то незачем и вмешиваться. А если отравляют детей, то нельзя же с оккупантами и предателями бороться, а отравленным детям не помогать.

По логике, следовало как-то Ройзману уложить у себя в голове, что «нарколыги» и «отравленные наши дети» – это одни и те же люди. Фонду «Город без наркотиков» логично было не только громить барыг, но и открыть и для наркопотребителей реабилитационные центры.

И вот однажды вечером Игорь Варов подходит к своему офису. Самый центр города. Темно. 2000 год. Небоскреба «Высоцкий» еще нет на этом месте, а кривятся приземистые домики, в которых у Варова магазинчики и склады. И стоит, покачивается человек. Не в себе. Как на ветру дерево. Вмазанный человек.

И есть у них в компании такое обыкновение обращаться к прохожим на улице. Относиться к миллионному городу как к деревне, где все друг друга знают и всем до всего есть дело. Если сидят у дома старушки на лавочке, то: «Здравствуйте, девушки». Если бежит по улице стайка бритоголовых подростков, то: «Привет, парни, вы что, в армию собрались?» – профилактика неонацизма. А вмазанному человеку Варов говорит, проходя мимо: «Что ж ты колешься, придурок!» А тот, вместо того, чтобы пропустить замечание мимо ушей, оправдывается, врет что-то, дескать, так сложились обстоятельства, дескать, химическая зависимость.

– А хочешь бросить? – Варов останавливается, смотрит в стеклянные глаза.

– Хочу, да как бросить-то? – врет или просит о помощи, то ли презренный говнокур, то ли отравленное дитя.

– Я тебе помогу, – говорит Варов. – Хочешь?

– Хочу!

И дальше Варов ведет себя двумя взаимоисключающими способами. Берет парня под руку, как раненого ребенка. Ведет в складской свой подвал, как предателя-пленника, потому что торговал ведь наркотиками, наверняка торговал, все рано или поздно торгуют. Сажает на стул, заваривает чаю, как для немощного. Пристегивает наручниками к батарее центрального отопления, как врага. А сам бежит в магазин, накупить пациенту своему продуктов: фруктовых соков, колбасы, хлеба, свежих овощей – как больному ребенку. Приносит все это говнокуру и запирает в подвале как арестованного. И уходит, хоть подохни тут.

На следующий день Дюша говорит:

– Игорь, тебе это надо?

А пристегнутый к батарее человек корчится, плачет, просит вызвать скорую.

А Дюша:

– Ты мне прекрати этот спектакль! Я сам устраивал такие спектакли для друзей и родственников. Пристегнули тебя, сиди!

А Ройзман:

– Игорь, откуда у тебя наручники? – да потом и сам понимает, что глупый вопрос, такой же глупый, как спрашивать, откуда у самого Ройзмана в машине казачья шашка.

А реабилитант стонет, извивается, просит лекарств, хотя бы обезболивающих, промедола или трамала.

– Может ему правда плохо? – говорит Ройзман. – Ломка же.

– Да врет все! – отвечает Дюша. – У тебя похмелье было? Вот, ломка не тяжелее, чем похмелье. Ломка от слова «ломать комедию». Врет.

Эта сцена похожа на те минуты из ройзмановского детства, когда отец порол его. Порол только за вранье, но больно. Жестоко, но по любви. До синяков, но для его же пользы.

Так, наверное, и надо относиться к этим, не поймешь, то ли врагам, то ли отравленным детям: если наркоман врет что-то, просит дозу, хитрит, плачет – тогда он говонокур, нарколыга и предатель, достойный только презрения, наручников и даже битья. Если переламывается вопреки страданиям, борется, терпит – становится в глазах Ройзмана человеком, который был отравлен оккупантами и предателями, а теперь достоин сострадания.

Эту мысль Ройзман не формулирует. Это даже не мысль, но чувство, которое ляжет в основу реабилитационных центров фонда «Город без наркотиков».