Рок И его проблемы-2

Я никого в гости не звал, — этих тоже. Того, — кто подделывался, изображая меня, — и другого…

Значит, опять отрубился. И опять возвращаюсь к этой самой жизни.

Чесались десны. Примерно так, как чешется болячка, когда начинает заживать.

Я открыл глаза, и, по привычке, сначала осмотрелся. Оценил действительность.

Нас куда-то везли. На потолке за матовым плафоном горела лампочка, стены, потолок и пол фургона обиты листами жести.

Ребята мои, кто сидел, а кто вольготно разлегся. Каждый смотрел перед собой, куда-то в отдаленное пространство. Я заглянул ближайшему в глаза, — там не было зрачков, одна наркотическая муть.

Укольчик.

Но себя я чувствовал обыкновенно, — как всегда, после того, как отрубался. И — никаких галлюцинаций.

Зато мои коллеги пребывали во власти видений. Что-то бормотали про себя, дергались не в такт их ноги и руки, чему-то они плотоядно улыбались, оскалами дегенератов. Не люди, существа в банке… Видно, вкололи нам будь здоров, — не поскупились на дозу.

Но я-то — нормальный…

Бежать?.. Охраны нет. Она, конечно, в кабине. Амебы — не опасны.

Оторвать на полу жестяной лист, выковырять рейки пола, — и вниз. Столько раз видел в кино.

Но чем я буду отковыривать?..

Пошарил по карманам. Зажигалка и сигаретная пачка, с бычком и двумя целыми.

Ни шиша…

Один укольчик, другой, третий, — они хорошо придумали. Качественно.

Если измерять расстояние до свободы в метрах, то метров этих получалось очень мало. Это не ядерное подземелье, где до центра земли ближе, чем до поверхности. Здесь уже должен быть шанс…

У каждого должен быть шанс, хоть один из тысячи, или один из миллиона, — но должен быть. Иначе все теряет смысл, и превращается не то в математику, не то просто в тупую безнадежность… У меня должен быть. Просто, я о нем ничего не знаю. Тем более, я заслужил этот шанс, своим терпением и примерным поведением в убежище. Даже согласился бы назваться израильским шпионом, если бы от меня этого захотели.

Только бы этот шанс разглядеть, не упустить…

На дембелей было жалко смотреть. Я устроился поудобнее, поскольку шанс мой, видимо, еще не созрел, и, чувствуя спиной холод долгожданной улицы, предался философским размышлениям.

Вернее, они сами пришли ко мне, эти философские дилетантские размышления. Пришли и пришли, какая разница, я не с трибуны читал доклад, — просто не мог понять, — если человек, вершина творения, то почему он так немощен…

Плюс тридцать — для него жарко, плюс десять — холодно. Вот, диапазон в двадцать градусов, когда он может носить легкую одежду, и чувствовать себя более-менее. Ему нужен воздух, такая смесь кислорода, азота и прочей дряни, что нарочно такой смеси не придумать, — а он без нее вымрет. Ему нужно притяжение, не сильней и не слабей того, к которому он привык, нужна радиация, солнечный свет, куча других излучений, все это в таких точных дозах, что любой аптекарь бы позавидовал. Нужна еда, растительная и животная, то есть целая чудовищная инфраструктура, такая же капризная, как и ее хозяин… Он настолько прихотлив, что непонятно, — почему он вообще есть.

Живет несчастные восемьдесят лет, болеет, на него падают с крыш кирпичи, он тонет в речках, и горит в огне… Все, что существует в природе, а значит, что и сама природа, — все ополчилось против него.

Но он почему-то жил, живет, и, возможно, продолжит жить, — несмотря на то, что вероятность его существования в этой самой природе ничтожна. Скорее всего, ее вообще нет. Один шанс из триллиона, или, может быть, и того меньше.

Я сидел, в позе Роденовского Мыслителя, прислонившись спиной к жести и положив голову на руки, смотрел на уколотых ребят, как они прибывали каждый в своем искаженном счастье, — и мне было непонятно: почему вопреки всем законам природы, существуем мы, некий нонсенс, ради какой такой неопознанной цели. Вообще, почему, — когда нас не должно быть, ни при каких обстоятельствах.

Совершенно непонятно.

Нас выгрузили за городом. Когда машина остановилась, через некоторое время открылись двери фургона, — пахнуло чистым снегом и каким-то непередаваемо здоровым сосновым запахом.

— Эй, мужики, — крикнули нам с улицы, — вылазьте по одному. Приехали.

Был день.

Я не видел дней тысячу лет. Это такое приятное событие, — день.

Дембеля зашевелились, стали выглядывать на улицу, но выйти — никто не решался.

Тут в проеме фургона возник парень, ухватил первого из нас за штанину и выволок на свежий воздух.

— Тащи всех, — сказали ему, — бить не нужно, они ничего не соображают.

Парень, по спортивному легко, заскочил в кузов, и, как тару, принялся кантовать нас к выходу.

Там дембеля валились вниз. Не замечали своего небольшого падения.

Пришлось упасть и мне. Совсем не нужно было отличаться от остальных, — так что я упал на кого-то, довольно мягко, перевернулся, и почувствовал на губах снег.

Сосны в вышине были зеленые. За ними виднелось пасмурное зимнее небо, в котором летел недалекий самолет.

Кругом был снег, я ухватил беззубым ртом побольше, и начал подниматься. Потому что остальные дембеля тоже кое-как вставали.