Рокко (ЛП)

— И ты твёрдый. — Она прижалась бёдрами к его эрекции, и он чуть не кончил прямо тогда. Его Грейс никогда не была сексуально агрессивна, и это чертовски заводило его.

— Это то, чего ты хочешь? — Его слова прозвучали резче, чем он планировал. — Ты хочешь, чтобы я трахнул тебя в твоём красивом платье у этой стены в лифте, где нас кто-нибудь может увидеть? Ты хочешь, чтобы я сорвал эти трусики и засунул свой член в тебя так глубоко, что ты забудешь своё собственное имя?

— Я хочу тебя. — Она уткнулась носом в его шею. — Я могу принять тебя любым способом.

Чёрт. Нет. Смелая, агрессивная Грация, с которой он мог справиться. С мягкой, сладкой Грейс — нет. Ему хотелось, чтобы она дралась, ругалась, кусалась и царапалась. Он хотел её гнева и ненависти. Он хотел страдать за тот выбор, который ему предстояло сделать. Он хотел страсти, но ещё больше он хотел боли. Он хотел, чтобы она облегчила ему боль и ушла.

Он не хотел, чтобы ему напоминали о Грейс такой, какой она была до той ночи в Ньютон-Крик, когда он сорвал покров её невинности и разрушил их связь.

— Борись со мной, — пробормотал он, обхватив её грудь рукой через тонкую ткань.

— Я не хочу бороться с тобой. — Она прижалась к нему, бёдрами к его бёдрам. — Я не говорю «нет», Рокко. Я говорю «да».

Он прикусил её ключицу, провёл языком по шее, пробуя знакомую сладость её кожи. Когда она вздрогнула от вздоха, он двинулся ниже, покрывая поцелуями полумесяцы её грудей, оттягивая тонкую ткань вниз, чтобы он мог высунуть розовый сосок из розового лифчика.

Розовый. Не красный. Или чёрный. Никаких четырехдюймовых каблуков и обтягивающей, едва заметной одежды, которая кричала бы «пятьдесят за ручную работу, восемьдесят за оральный секс», что позволило бы ему легко взять то, что он хотел, даже без малейших эмоций, мерцающих в его груди.

Грейс никогда не одевалась в распутную одежду. Несмотря на то, что она могла бы выглядеть как угодно, она всегда носила кокетливые маленькие платья или крошечные обрезанные шорты с майками и свободными свитерами. Она выглядела слегка модной, немного шикарной и всегда очень сексуальной, но в дразнящем, а не откровенном виде. Её одежда намекала на сокровища под ней, но только один мужчина мог претендовать на её щедрость.

Его рука зависла над краем её платья, мышцы напряглись, когда он приготовился разорвать тонкую ткань и полностью обнажить её грудь для своего удовольствия, оставив её разбираться с последствиями, когда двери лифта откроются.

Она тихонько застонала, выгнула спину, охотно подставила свою грудь в его руки. Доверчивая. Такая доверчивая.

Радуйся, Мария, исполненная Благодати!

Христос. Последнее, чего он хотел в своей голове, когда собирался похоронить себя в женщине, что вырвала его сердце и ушла от восьми лет воспоминаний, даже не попрощавшись, была чертова гребаная Аве Мария. Это было то, что он получал за то, что каждые две недели ходил исповедоваться в своих грехах священнику, дружелюбному к мафии.

Он отпустил её руки и запустил пальцы в её волосы, так сильно откинув её голову назад, что её мягкие, чувственные губы сложились от удивления буквой «О». Он собирался оставить синяки на этих губах своими поцелуями, пометить её изящную тонкую шею острыми укусами своих зубов.

Благословенна ты среди женщин.

Его разум пропустил несколько слов, сосредоточившись на том, что, по его мнению, было соответствующими частями молитвы, напоминая ему, что она была женщиной — молодой женщиной — а он был больше, сильнее и старше, и что он мог очень легко причинить ей вред, если не будет заботливым.

Ну и к чёрту это. Его тело было напряжено, возбуждено и готово взять её, и его глупая совесть могла отойти на второй план в этой поездке.

Он собирался задрать её платье до талии, сорвать с неё трусики и глубоко погрузиться в её горячую, влажную пизду. Он бы жёстко трахнул её и заставил кончить, выкрикивая его имя. А потом он бросит её так же, как она бросила его, и она узнает, каково это — быть преданной единственным человеком, который когда-либо что-то значил в твоей жизни.

За исключением того, что она была всего лишь девушкой, а он был мужчиной. Мужчиной, которому она доверила своё тело и своё сердце. Мужчиной, о котором она не знала, каким он был чудовищем.

Святая Мария, Матерь Божья,

Молись за нас, грешных.

Блядь. Блядь. Блядь. Он не мог так поступить с ней. Он не мог взять её вот так в общественном лифте с её красивым платьем, задранным вокруг талии, в то время как она смотрела на него своими прекрасными глазами цвета карамели, как будто он был грёбаной мечтой, ставшей явью.

Он не был грёбаным сном.

Он был кошмаром. И он солгал ей. Он был чудовищем. Худший из людей.

— Я не могу этого сделать. — Он отпустил её, высвободил её тело из своих объятий и опустил на пол.

— Что? — Ошеломлённая, она сделала шаг к нему, и он покачал головой.

— Нет, dolcezza (*сладкая, итал., прим. перев.). Я не могу так поступить с тобой.