Роковая неделя

— Я хочу иметь сильную волю.

Кто умеет только мечтать и ждет, что все само придет и само собой сделается, тот, может быть, и будет кукситься, когда увидит на деле, что все это не так и более трудно.

— А я люблю то, что трудно. Хочу добиваться и выходить победителем. Я знаю себя. Я умею смолчать и приказать. Я мужествен и терпелив. Мягок с другими, суров к себе. И я веселый — не капризничаю и не жалуюсь.

— Мне столько лет, сколько есть. Я не стыжусь ни своего возраста, ни своих мыслей, ни своих чувств. Я заставлю уважать себя и ту цель, которую себе поставил.

ТРИ ДОПОЛНЕНИЯ К ЭТОЙ КНИЖКЕ Дополнение первое

Я думал об этой книжке много лет; сочинял в голове. Это было очень трудно.

Бывают менее важные правила жизни и очень важные. Самых важных правил жизни я решил в конце концов совсем не затрагивать.

И теперь я не знаю, хорошо написана эта книга или плохо.

Здесь могут быть разные ошибки, но нет ни одного слова лжи.

Потому что я уважаю и пожилых, и молодых, и маленьких. Я хочу быть искренним. Правда всегда выйдет наружу.

Дополнение второе

Поэт — это такой человек, который сильно радуется и сильно горюет, легко сердится и крепко любит, который глубоко чувствует, волнуется и сочувствует. И дети такие.

А философ — это такой человек, который глубоко вдумывается и обязательно желает знать, как все есть на самом деле. И опять дети такие.

Детям трудно самим сказать, что они чувствуют и о чем думают, ведь приходится говорить словами. А еще труднее написать. Но дети — поэты и философы.

Дополнение третье

Это рассказ пятилетнего Виктора. Я его уже два раза печатал, да только в книгах для взрослых. Рассказ этот трудно понять потому, что Виктор спешил и, когда он говорил о том, как солдат убивал собаку Фокса, у него даже слезы выступили на глазах.

Рассказ Виктора был такой:

«Яблоки — я вижу яблоки — маленькие такие — а деревья такие большие — можно лечь и качаться — и был такой песик — и как одно яблоко упадет! — а он лежит и спит — мама пошла — а я хочу сам — и там стул — а песик — какой — то другой песик — и так его укусил — зубы у него острые — преострые — значит, спит он, а он его укусил — песика надо побить за то, что его укусил — а там хозяйка — а у него такие зубы — я забыл, как его звали — Фоксом его звали — и он укусил — кр — р—ровь! — он грыз кость — Фокс, пшол, пшол вон — а он вытаращил глаза и укусил — я бросил ему яблоко — сорвал с дерева и далеко бросил — жесткое такое, а сладкое, как не знай что — а он только понюхал — а потом пришел солдат — бух в песика — бух, такой славный — славный — славный».

А это рассказ девятилетней Стефы:

«Когда мы пришли домой, то там, за забором, где решетка, лежала птичка. Потом Рома хотела ее взять, а я это увидела и сама захотела взять, и взяла с той решетки. А когда мы взяли, все девочки собрались и смотрели. Потом мы принесли ее сюда. Перышки у нее были такие серенькие и беленькие, клювик в крови и глазки открыты. Мы сделали на дворе такую ямку, завернули птичку в газету и засыпали землей. Может, ее какой мальчишка нарочно убил? Клювик перебитый был, и головка качалась. Рутковская чуть не заплакала. Она, как что увидит, так сразу гладит рукой, и уже совсем было заплакала, да не заплакала, только слезы на глазах выступили».

Такова поэзия юных.

РОКОВАЯ НЕДЕЛЯ {36}

Угольщик подвел.

Папа очень сердился, что мама все откладывает до последней минуты. Мама сказала, что если папа не знает, пусть не говорит, уголь еще в четверг был заказан. Папа сказал, что в городе, слава богу, угольщик не один. Мама сказала, что она об этом знает лучше папы, только как раз этот не обвешивает. Папа сказал, что ему грошовая экономия мамы костью в горле встала. Мама очень обиделась. Пускай папа сам ведет хозяйство; папа жестокий человек; мама тоже многое могла бы сказать. А папа сказал: «Завела. Старая песенка» — и вышел.

Все это происходило в воскресенье, а в понедельник утром в квартире стоял собачий холод.

Стасика уже два раза будили, раз — мама, а во второй раз — Людвика. Стасик делает вид, что спит. Под одеялом тепло, а в комнате холодно и темно, на улице холодно и грязно, а в школе…

— Мать велела спросить, ты встаешь? Вставай, а то уже поздно… Опоздаешь в школу.

Людвик тянет одеяло.

— Сейчас…

— Сейчас — это сейчас. Вставай же!

— Уйди!

Ах, как он ненавидит эту противную кухарищу, которая во все суется.

— Ладно, я вот скажу матери! Лежи, давай, лежи.

Стасик ненавидит Людвику. Ненавидит за то, что должен вставать, что сегодня понедельник, а на неделе нет праздника; за то, что учитель сегодня отдаст диктант, где Стасик сделал две грубые ошибки, о которых он знает; и наконец, за то, что сегодня первая география и его наверно вызовут, потому что остались только шестеро, кто отвечал по одному разу.

— Ну что, встает? — доносится из столовой мамин голос.

Стасик садится в кровати и начинает под одеялом лениво

одеваться.

— Ага, — говорит Людвика с торжествующей улыбкой.

— Если Людвика не уйдет, я не стану одеваться.

— Ой — ой — ой, какой скромненький, если бы кто знал!