Роковая перестановка

Иногда он представлял, как изумились, в какой ужас пришли бы многие из этих женщин, если бы знали, что эта внутриматочная штуковина является отнюдь не противозачаточным, а абортивным средством. Прежде чем ВМС сделает свою работу, должно произойти зачатие, яйцеклетка и сперматозоид должны соединиться в фаллопиевой трубе, а потом спуститься в матку и найти местечко, чтобы закрепиться; но похожая на «альфу» петля мешает им найти дом, и крохотный зародыш поплавает напрасно и в конечном итоге исторгнется из матки. Руфуса ни в коей мере не заботил моральный аспект, но сама тема очень интересовала. Он давным-давно решил, что не расскажет об этом ни одной из своих пациенток. Мериголд, своей жене, он, естественно, запретил давать место в своей матке этому инородному телу, или принимать таблетки, или подумывать о любом варианте так называемой реверсивной перевязки труб. В Милл-Хилле, в собственной постели Руфус использовал презерватив или практиковал coitus interruptus, в чем достиг небывалого мастерства и очень гордился этим.

Доктор сказал миссис Строусон, что, спасибо, прием окончен и что он сообщит ей о результатах анализа, проводил ее до регистратуры, где у нее забрали ее кровные сорок фунтов. Они пожали друг другу руки, Руфус пожелал ей приятной дороги до дома в Севеноксе и выразил надежду, что ей удастся проскочить пробки. Он знал, что врачей вроде него часто обвиняют в том, что о частных пациентках, которые платят им, они проявляют особую заботу, а пациенток, которые направляются к ним по системе государственного здравоохранения и которые платят деньги в бюджет, они воспринимают как неисправный механизм. Руфус знал об этом, и это, по сути, ему не нравилось. Открыв частную практику, он попытался сопротивляться такому отношению, но у него ничего не получилось. В стране с двумя народами он был слишком мал, чтобы принадлежать к праведным. В больнице, где толпились амбулаторные больные, где палаты были забиты стационарными больными, он был так загружен, так задерган, замотан и утомлен, а женщины были так покорны, невежественны или просто мрачны, что он забывал о принципах. Не то чтобы они не умели вести светскую беседу или не носили сумочки от Этьенна Эне, где в уютных гнездышках лежали золотые карточки «Америкэн Экспресс». Просто создавалось впечатление, что эти два сорта женщин принадлежат к разным видам, а роднит их только то, что находится под нижним бельем либо от Дженет Реджер,[11] либо из универмага «BHS». Свое отношение к ним Руфус, по сути, разграничивал по такому же принципу. Особую же заботу он проявлял только о своей жене и никак не о миссис Строусон и иже с ней.

На сегодня она была его последней пациенткой. Теперь наступает самое приятное время — период расслабления. Что бы он пристыженно ни говорил своим пациенткам, какие бы признания ни делал, он следил за количеством выкуренных сигарет и старался держаться между десятью и пятнадцатью. Но во вторую половину дня, после ухода последней пациентки, он всегда выкуривал две сигареты. Он курил и читал вечернюю газету в течение примерно получаcа, только после этого спускался в метро и ехал на Бонд-стрит.

Сегодня это всегда приятное время было испорчено статейкой, которую Руфус прочитал перед приходом миссис Строусон. Газету принесла с обеда сестра и оставила на низеньком журнальном столике. У него в этом время был прием. Из-за того, что миссис Строусон опоздала на пять минут — он не возражал против таких опозданий, а вот «бюджетной» пациентке отказал бы в приеме, не приди она вовремя, — от нечего делать взял «Стандард» и увидел статью.

Полчаса были испорчены, но Руфус тем не менее оставался дисциплинированным человеком. К тридцати трем годам он не добрался бы до нынешних высот, если бы давал себе волю предаваться бесцельным размышлениям или невропатическому самокопанию. То, что он возродился, да так успешно, так блестяще, после тех травмирующих событий, было большим подвигом. Он подверг себя собственной терапии: сидел один в больничном кабинете и вслух рассказывал о случившемся. Руфус был одновременно и врачом, и пациентом; он задавал вопросы и отвечал на них с полной откровенностью, ничего не утаивая, раскрывая перед голыми стенами, перед металлическим столом и вращающимся черным кожаным креслом, перед окном с полуопущенными темно-голубыми жалюзи свое омерзение и досаду, свое отвращение к самому себе, свое стремление спрятаться в тень и страх, который временами, казалось, расправлял крылья у него в голове и принимался бешено молотить ими.