Роковая тайна сестер Бронте

– Я думаю, не следует винить Эмили в опрометчивости, – ответила Энн. – Мы должны быть снисходительны к нашей сестре.

– Но ты ведь не побоялась возможных трудностей обучения, Энни. Ты не пренебрегла своими повседневными обязанностями.

– Это совсем другое дело! – горячо возразила Энн. – Мы с Эмили разные люди, хотя и любим друг друга всеми силами души. Я убеждена, что у нее имелись весомые основания поступить по своей воле. Что до меня, то, в любом случае, я намереваюсь во что бы то ни стало исполнить свой долг!

– Прости мою несносную назойливость, милая сестрица, но позволь спросить: как ты берешься утверждать, что тебе достанет мужества вынести все возложенные тяготы и лишения во имя примерного исполнения того, что ты называешь долгом?

– Я черпаю силы в искренней, безграничной вере в Господа. Его великая тайная поддержка служит мне наилучшей опорой во всех моих деяниях!

– Но, может статься, непоколебимость твоей веры пошатнется, и тогда твоя опора не будет казаться тебе столь устойчивой и надежной. Что ты станешь делать в этом случае, моя дорогая?

– Для меня это было бы хуже всего на свете! Я стану горячо молиться, чтобы со мной, да и ни с кем из нас, никогда не произошло подобной неприятности! А коли это все же случится, я призову на помощь все свое достоинство, чтобы смиренно и безропотно принять Его святейшую волю.

– А знаешь, сестрица, – внезапно призналась Шарлотта. – Я ведь в свое время тоже сделала карандашный эскиз Роу Хеда. Только я, работая над своим рисунком, старалась акцентировать внимание на самом здании, выдвинув его на первый план. Ты же зарисовала фасад здания школы в перспективе, на лоне природы. Выходит, у нас с тобой возникают схожие идеи для творчества. Разница лишь в форме их воплощения.

Немного подумав, Шарлотта добавила:

– Послушай, Энни, у меня вдруг возникла одна мысль. Ты не будешь возражать, если я сделаю карандашную зарисовку твоего профиля?

– Ты хочешь нарисовать меня? – удивилась Энн.

Шарлотта утвердительно кивнула и уточнила:

– Так ты не против того, чтобы позировать своей старшей сестер, малютка Энн?

– Я буду рада, – ответила Энн.

– Отлично! – воодушевилась Шарлотта. – Сейчас только сбегаю наверх за альбомом, карандашами и прочими необходимыми принадлежностями. Ты прелесть, сестренка, и было бы просто преступлением не запечатлеть твое ангельское личико на бумаге!

Эта милая непринужденная беседа с сестрой принесла Шарлотте ожидаемое утешение, и она стала понемногу успокаиваться. «Откуда в этой юной хрупкой девушке столько стойкости, воли и мужества, столько подлинной веры и непоколебимого самообладания?» – с тайным восхищением думала она. Шарлотта не без приятного удивления заметила, что эти качества, поддерживающие ее сестру «на плаву», не изменили ей даже в трудные минуты.

К концу 1837 года, находясь в Роу Хеде, семнадцатилетняя Энн Бронте перенесла очень тяжелое заболевание. Шарлотта описала признаки этой болезни как «боль» и «затруднение дыхания», последний, как предполагали, был признаком астмы, от которой Энн страдала, начиная с раннего детства. Во время болезни Энн Бронте также подверглась религиозному кризису: она испытывала глубокую депрессию и опасение из-за бескомпромиссного проповедования местных церквей. Круг духовенства, которое имело тенденцию следовать за Священными Писаниями к письму и делало серьезный акцент на кальвинистских доктринах адского огня и вечного проклятия с предположением, что только «немногие избранные» могут заработать себе место на Небесах. Эти убеждения были далеки от тех, каковых придерживалась тетя Энн, и тех, что проповедовал ее отец, который делал акцент на «доброте и бесконечной милости Божьей» и внушал веру, что спасение достижимо для всех, кто к нему стремится.

Тяжелая болезнь, от которой страдала Энн, заставила девушку ощутить близость неизбежной кончины так остро, как никогда прежде, и младшая дочь пастора отчаянно нуждалась в разрешении для себя этих религиозных вопросов. Она не обращалась за помощью к местным методистским церквям, предпочитая высказывать свои мысли некоему незнакомому священнику, коим оказался преподобный Джеймс Ла Троб – министр Моравской часовни в Велхаусе в Мирфилде. Представители Моравской часовни проповедовали доктрины, более близкие преподобному Патрику Бронте, чем те, которые защищали в Роу Хеде. Они твердо верили во Всеобщее Спасение, согласно которому, «после периода очищения в чистилище все люди, какими бы злыми они ни были, могут достигнуть Небес».