Роковая женщина

– К слову о надеждах: могу я спросить, не вспомнила ли ты со вчерашнего дня еще что-нибудь о моем необычном детстве?

Мадам Саламандра резко повернулась на стуле, чтобы взглянуть на своего импровизированного парикмахера.

– Это лучшая прическа, какая у меня когда-либо была. Но прежде всего я должна еще раз поблагодарить тебя за то, что ты спасла мне жизнь. Моя дорогая маленькая Рина! – Она снова взяла Ирен за руки. – Господи, как же беззаботны мы были в те дни! И так молоды! Мне едва исполнилось семнадцать. Мы жили как одна семья – молодежь, выступавшая в варьете. У нас был собственный мирок, и мы считали, что другие нас не понимают. И никто никого ни о чем не спрашивал. Ты ведь знаешь, что́ я имею в виду?

– Молодые беззаботны, – поспешно ответила Ирен, и в ее голосе послышалась нотка разочарования, которое ей не удалось скрыть.

– Да, беззаботны. Мы принимали все как есть. И не задавали вопросов.

Ирен кивнула, высвобождая руки. Ей явно не хотелось возвращаться в то время, когда не задавали вопросов.

На какое-то мгновение я будто попала в собственное детство, когда Шропшир с его сонными обычаями был для меня целым миром. Мне никогда туда не вернуться, не взглянуть на те места прежними глазами. У меня даже слезы выступили, хоть я и понимала, что на самом деле вовсе не горю желанием снова оказаться в отцовском приходе. Однако ностальгия по прошлому часто заставляет чувствовать себя осиротевшей.

– Но я кое-что вспомнила, – продолжала мадам Саламандра. – Правда, сущий пустяк.

– Пустяк? – насторожилась Ирен.

Огнеупорная женщина откинулась на спинку стула и обвела нас взглядом. Крашеные малиновые волосы окружали кудрявым пламенем ее немолодое лицо.

Она, несомненно, испытывала нежность к юной Ирен. На это указывали ласковый тон и восторженность, с которой она начала свой рассказ. Я тоже когда-то в бытность гувернанткой питала к некоторым юным воспитанникам материнские чувства, хотя и была старой девой. Ничто не может сравниться с радостью рассказывать детям, жадно тебя слушающим, захватывающие истории, от которых глаза у них раскрываются на мир, как лепестки цветка.

Я очень надеялась, что следующие слова мадам Саламандры помогут Ирен вновь обрести утраченный сад ее юности.

Артистка продолжала, медленно, подбирая точные слова:

– Я вспомнила, что хотя в афишах ты значилась как Рина-балерина, все мы в театре, начиная со звезд шоу и заканчивая билетершей, должны были за кулисами величать тебя Ирен.

– Почему? Кто требовал, чтобы меня называли этим именем?

– Кто-то, кого я едва помню. Понимаешь, я сама была тогда почти ребенком и думала только о себе, как любая семнадцатилетняя девочка, начинающая взрослеть. Приходила какая-то женщина, очень… экзотическая женщина.

– Это ты называешь ее экзотической? – засмеялась примадонна.

Мадам Саламандра улыбнулась:

– Я же в то время не играла с огнем на сцене, а только пела и танцевала. – Она запнулась. – Та женщина была очень странной. Глаза у нее горели синим пламенем. Но она… как бы сказать… была какая-то… поникшая. Она произвела на меня сильное впечатление. Теперь, когда я снова о ней вспоминаю, то вижу, что она питала к тебе глубокие личные чувства. Было видно, что в душе у нее большая печаль. Теперь, будучи уже взрослой женщиной, я жалею ее всем сердцем. Но тогда мне не хватало опыта. Мы все считались одной большой театральной семьей – и мы с Софи, и солисты вроде тебя и Крошки Тима. На самом деле вы были сиротами, найденышами, присоединившимися к нашей шумной труппе. Мы тебя баловали, но никогда не понимали.

– Понимание, – тихо молвила Ирен, – это последнее, чего я искала в жизни.

– Та женщина по-настоящему любила тебя. Она приходила посмотреть, как у тебя дела. А дела у тебя шли превосходно: ни один ребенок, выросший на сцене, не бывает слабеньким.

За все это время Пинк не вымолвила ни слова.

Я чувствовала, как приоткрылась завеса времени над ушедшими людьми и старой тайной. Повеяло печалью, которая находит отклик в душе каждого. Почему-то мне вдруг снова вспомнился Квентин…

Пока я предавалась размышлениям, Пинк наконец вновь обрела свою репортерскую хватку.

– Вы хотите сказать, мадам Саламандра, что мать Ирен приходила в театр, чтобы узнать, как поживает дочка?

Огнеупорная женщина сверкнула в ее сторону острым взглядом – словно тлеющий уголек вырвался из камина.

– Я хочу сказать, что мы, театральный люд, жили своей семьей и не нуждались в посторонних, мисс.

Пинк опустила голову.

– Мне пришлось быть одновременно и матерью, и дочерью, – ровным голосом выговорила девушка. – Хоть я и не выросла на подмостках и далека от театра.

Ирен внезапно весело рассмеялась:

– Далека от театра! Пинк, моя дорогая, да ты самая настоящая актриса! – Она снова повернулась к мадам Саламандре. – Ты больше ничего не помнишь о той женщине?

– Она ходила в черном.

– Траур!

– Или практичность: темное платье не такое маркое. Я помню, как подумала… Ты сочтешь меня глупышкой.

– Воспоминания не бывают глупыми, – поспешно возразила Ирен.