Роковая женщина

— Арабы. Нью-Йоркская арбитражная группа. Да мало ли кто. Новые деньги всегда означают новых коллекционеров.

— Арабы, мой мальчик, покупают картины импрессионистов и прячут их, потому что их религия запрещает изобразительное искусство. Если поедешь в Эр-Рияд, тебя как-нибудь отзовут в сторонку и покажут своего тайного Гогена, точно также, как викторианский хозяин показал бы в своей библиотеке тайный кабинет с порнографией. Не представляю, чтоб они стали коллекционировать современную живопись. Большие «ню» — вот что им нравится.

Он улыбнулся и замахал рукой высокому человеку, который прошел мимо без малейших признаков узнавания.

— Мой старый друг Джон Фейрчайлд, — заявил Голдлюст. — Я должен подойти к нему, пока я здесь, иначе он никогда меня не простит.

Он перенес внимание на меню и приступил к заказу. Голдлюст был посвящен в рыцари королевой, для которой определял подделки в королевских собраниях картин, но титул не избавил его от привычки стремиться пообедать за чужой счет.

— И, поскольку мы коснулись этого предмета, мой мальчик, — пробормотал он, изучив список вин через монокль в золотой оправе и заказав на неправильном французском дорогостоящий кларет, — я все же думаю, что существует акула, которая заглатывает мелкую рыбешку, — продолжал он. — Кто-то заплатил четверть миллиона фунтов — не долларов, заметьте себе! — за триптих Венэйбла Форда. Три огромных панели, друзья мои, просто заляпанные краской, и все.

— Музейная вещь, — веско обронил Саймон с задумчивым выражением лица. Алекса не сомневалась, что он никогда не слышал ни о картине, ни, само собой, о художнике. Обычно она готовила для него информацию, так что он всегда мог проявить достаточно знаний, но в данном случае он был захвачен врасплох.

Голдлюст впился в булочку как человек, сорвавшийся с голодной диеты, и цапнул своими толстыми пальцами другую.

— Интересно, что ты это сказал. Мне следовало догадаться самому. Конечно, из-за размеров, а не качества, если это слово применимо к такой мазне. Где еще можно повесить такую вещь, кроме музея?

— У множества людей большие дома, — сказала Алекса. Она прекрасно знала, кто купил картину — ее цветная фотография лежала на столе Артура Баннермэна, и Алекса не преминула прокомментировать, какой нелепой ее считает, к его раздражению.

— Анонимный покупатель, — произнес Голдлюст. — Множество вещей приобретается сейчас «анонимным покупателем», и все они, в конце концов, похоже, находят пристанище где-то в Нью-Йорке. Думаю, вы двое способны дать ключ к его личности. — Темные глаза не отрывались от Алексы.

— Ходят разные слухи, — не моргнув, сказала она, с трудом удержавшись, чтобы не покраснеть. Тайны хранить она умела хорошо, а вот лгать — плохо. Молчание казалось наилучшим выходом, поэтому она покачала головой.

— Слухам — грош цена, — вмешался Саймон.

— Только не в мире искусства — там они стоят миллионы. Вот возьми, к примеру, человека, который хочет построить новый музей. Что ему нужно в первую очередь?

— Много денег, — предположила Алекса.

Голдлюст осклабился, дабы показать, что у него тоже есть чувство юмора.

— Ему нужен советчик. Кто-то, прекрасно знакомый с миром искусства. Кто-то, скажем так, не только способный заложить основы уникальной коллекции, но, в конце концов, управлять ею. Конечно, такие люди на улице не валяются. — Он подозвал официанта. — Побольше хлеба и масла. Я не могу есть устриц без хлеба с маслом… Такой человек также должен быть космополитом. — Он дал Алексе как следует оценить его самоуничижительную улыбку. — Знакомым со многими культурами. Гражданином мира.

— Человека с такими качествами найти не просто.

Голдлюст тщательно вытер губы, затем салфеткой промокнул лоб.

— Совсем не просто, — согласился он. — С подобной задачей мог бы справиться я сам, но в моем возрасте, с моей загруженностью… — Он скромно вздохнул. — Эта должность должна очень хорошо оплачиваться, чтобы удовлетворить меня. Но, конечно, в конце концов возможность сделать вклад в культуру — это главное. Искусство ведь не просто коммерция, правда? Конечно, при определенных обстоятельствах я мог бы принести себя в жертву, если б на меня достаточно жестко надавили.

— С чего вы взяли, что мы можем помочь? — спросил Саймон. — Мы-то не строим музей, в конце концов.

Голдлюст изучал поставленную перед ним тарелку с пристальностью истинно голодного человека: утка, картофельные оладьи, артишоки по-иерусалимски. Он сделал глоток вина и прикрыл глаза, словно в молитвенном экстазе. Когда его посвятили в рыцари, в артистическом мире некоторые острили, что девизом на щите сэра Лео должно быть «Лучше поздно, чем никогда», но его подлинный талант заключался не в том, чтобы делать деньги, а чтобы жить за счет других. Ел он быстро, словно опасался, что тарелку у него в любой момент могут отобрать.