Роковая женщина

— Тогда сейчас подходящее время начать. На свете есть немало вещей, которые стоит посмотреть, хотя, с моей точки зрения, их значение сильно преувеличено. Во всяком случае, я ожидаю, что вы будете молчать. И, конечно, не должно быть никаких неприятных сюрпризов, которые могут поставить семью в неловкое положение.

Дверь со скрипом приоткрылась.

— Я же говорила, чтоб меня не беспокоили! — твердо сказала миссис Баннермэн, но ответом было лишь легкое сопение. Дряхлый лабрадор, явно перебравший свой вес, с белой мордой, вошел вперевалку и уткнулся в ноги миссис Баннермэн. Она отпихнула его. — Это пес Сесилии, — произнесла она удивительно ласково. — Когда дети еще жили дома, здесь было полно собак. Присцилла держала их десятками, да еще охотничьи псы Артура. И, конечно, у всех детей было по собаке. Кроме Роберта. Роберт не любит собак. Это был сущий зверинец. А вы любите собак?

— Очень. Дома мы всегда держали собак. Но в Нью-Йорке у меня не было ни одной.

— Это правильно. Я не люблю города и не думаю, что собака чувствовала бы себя там лучше. — Она разломала кусок фруктового кекса, скормила его псу, затем брезгливо вытерла пальцы салфеткой из тонкой ткани. — Он страшно растолстел и совершенно бесполезен. Пережил свой век. — Она вздохнула. — Возможно, и я тоже. А вы как думаете?

Вопрос был пугающим — намеренно пугающим, решила Алекса. Миссис Баннермэн, конечно, не ожидала от нее честного ответа, ее даже не волновало, что думает Алекса. Вся ее манера разговора строилась на том, чтобы вывести собеседника из равновесия. Была ли это просто причуда возраста, вместе с одиночеством и монументальным «эго»? В конце концов, старая леди руководила семьей более шестидесяти лет и когда-то была необычайной красавицей. Так что за последние шесть десятилетий было немного случаев — если они вообще были, — чтоб кто-нибудь противоречил ей.

— Я не верю, чтоб вы всерьез хотели узнать мое мнение, миссис Баннермэн, — спокойно ответила она, решившись отвечать честно, — но я так не думаю. Собака — может быть. Но не вы.

Ей подумалось, что она разглядела в глазах Элинор некий отблеск уважения, едва ли больший, чем мгновенная вспышка, однако он был на самом деле. Возможно ли, чтоб она и старая леди сумели найти общий язык? Мысль об этом казалась невероятной, но не более невероятной чем то, что она способна обсуждать контроль над одним из крупнейших состояний Америки. У нее не было ясных представлений, как достичь того, что желал Артур. Она не знала, как поступать без добровольного согласия его семьи, за исключением того, что ей придется включиться в тяжбу, к которой она также плохо подготовлена. Если необходимо научиться приноравливаться к миссис Баннермэн, она просто должна это сделать. Будет ли миссис Баннермэн приноравливаться к ней — это уже другой вопрос.

Собака подняла голову, с опаской посмотрела на дверь и спряталась под диван. Дверь отворилась — к удивлению Алексы, ибо она не представляла, чтоб кто-то мог войти в комнату к миссис Баннермэн не постучавшись.

Миссис Баннермэн, казалось, тоже удивлена. Она повернулась, чтобы уничтожить пришельца взглядом, но потом улыбнулась — довольно холодно, но все же улыбнулась.

— Роберт, дорогой, — сказала она. — Тебе не следовало пока приходить. Я бы тебя позвала.

Роберт улыбнулся Алексе, хотя в его поведении было нечто, встревожившее ее — сурово стиснутые челюсти, намек на напряжение, или, возможно, ярость. Она недостаточно его знала, чтобы судить, но когда она видела то же выражение на лице Артура, это вызывало у нее беспокойство.

Он нагнулся и поцеловал бабушку в щеку, с отстраненной торжественностью, как католик, целующий священную реликвию. Она приняла это, но лицо ее не выразило ни тени чувства.

По какой-то неясной причине эта короткая родственная сцена напугала Алексу больше, чем размеры дома. Было в Баннермэнах как в семье нечто, внушающее ей страх — холодность или, точнее, неспособность к взаимопониманию. Она чувствовала это в Артуре, когда он говорил о своих детях, как будто они всегда были — и остались — ему чужими. Он испытывал к ним чувства, конечно, и даже сильные, но, казалось, не находил способа передать эти чувства им, так же, как они ему. Баннермэны явно застыли навеки в чисто формальном родстве как статуи в саду.

— Прошу прощения за вторжение, — сказал Роберт. Улыбка, которую он бросил Алексе, была блеклой, призрачной, ничего общего не имеющей с теми улыбками, что они обменялись после разговора в ресторане.

Роберт не садился. Он, казалось, не в силах был решить, где ему правильно сесть — он, очевидно, не желал садиться рядом с Алексой, и, возможно, не хотел терять преимущество в росте, покорно опустившись рядом с бабушкой. Под мышкой у него была пачка свежих газет. Он глянул на собаку.

— Сеси следовало ликвидировать это проклятое животное много лет назад.

— Тебе прекрасно известно, что она ничего подобного бы не допустила. Где она?

— У нее мигрень, так что она пошла прогуляться.