– Каждый сидящий в зале и осуждающий мои действия, задайте себе вопрос: откуда мне знать, что я не сделал бы то же самое, если бы пришлось? Каждый день мы совершаем небольшие поступки, чтобы уберечь своих любимых: лжем во спасение, пристегиваем ремни безопасности, забираем ключи у того, кто выпил лишнего. Но я также слышала о матерях, которые нашли в себе силы поднять машину с запертыми в ней младенцами; я читала о человеке, закрывшем своим телом от пуль женщину, без которой он не мыслил жизни. Разве от этого они становятся безумными… или в то мгновение, когда больно, они действуют в стопроцентно здравом рассудке? – Я приподнимаю бровь. – Не мне вам рассказывать. Но в зале суда в тот день, когда я застрелила отца Шишинского, я отлично понимала, что делаю. И в то же время я не ведала, что творила. – Я в мольбе простираю руки. – Такими нас делает любовь.
Квентин встает, чтобы возразить:
– К несчастью для миссис Фрост, в нашей стране есть одна система правосудия: для тех, кто думает, что они все знают, и для остальных. – Он смотрит на присяжных. – Вы слышали ее: она сожалеет не о том, что убила человека… она жалеет о том, что убила не того. За последнее время слишком много совершено ошибок, – устало добавляет прокурор. – Пожалуйста, не совершайте еще одну.
Когда в дверь звонят, я думаю, что пришел Фишер. Он не разговаривал со мной с тех пор, как мы вышли из суда, и то, что присяжные уже три часа совещаются после заключительной речи, свидетельствует о том, что адвокат был прав: мне не стоило говорить то, что я думаю. Но когда я открываю дверь, готовая защищаться – снова! – ко мне бросается Натаниэль.
– Мама! – кричит он и прижимается так сильно, что я едва удерживаюсь на ногах. – Мама, мы выписались!
– Правда? – спрашиваю я и поверх его головы повторяю вопрос Калебу: – Правда?
Он ставит на пол небольшую шерстяную сумку и рюкзак Натаниэля.
– Я подумал, что самое время вернуться домой, – негромко отвечает он. – Если ты не против.
Натаниэль уже обхватил руками нашего золотистого ретривера, а Мейсон извивается и лижет каждый сантиметр его тела, который может достать. Его толстый хвост молотит по кафелю – радостная барабанная дробь. Я знаю, что чувствует собака. Лишь сейчас, когда рядом семья, я осознаю, как мне было одиноко.
Я прижимаюсь к Калебу и засовываю голову ему под подбородок, где всегда могу услышать биение его сердца.
– Идеальное время, – отвечаю я.
– Хочешь молочка? – спрашивает мама Натаниэля.
– Я уже съел тарелку хлопьев, – отвечает его папа.
– Да?
Мама начинает ставить молоко в холодильник, но папа протягивает руку.
– Наверное, выпью немножко.
Они переглядываются, а потом мама пятится назад со смешной, слишком натянутой улыбкой.
– Ладно, – говорит она.
Натаниэль смотрит на происходящее, как смотрел бы мультфильм: в глубине души он знает, что все не по-настоящему, что все неправда, но все равно глаз не может отвести от экрана.
Прошлым летом, гуляя с папой, он охотился за ядовито-зеленой стрекозой по всему саду, в зарослях тыквы, в купальне для птиц. Там стрекоза увидела ярко-голубую стрекозу, и какое-то время они наблюдали, как стрекозы щиплются и толкают друг друга своими тельцами-шпагами.
– Они дерутся? – спросил Натаниэль.
– Нет, спариваются.
Натаниэль даже не успел спросить, что это такое, как отец объяснил: так животные, жуки и все остальные заводят детей.
– Но такое впечатление, что они хотят убить друг друга, – возразил Натаниэль.
Как только он произнес эти слова, две стрекозы сцепились вместе, словно мерцающий космический корабль; их крылья бились, как квартет сердец, а их длинные тела трепетали.
– Иногда так и бывает, – ответил папа.