Роковое зелье

Август 1729 года

Собирались недолго. И все Долгорукие, и прислуга были привычны к частым переездам из Москвы в Горенки и обратно, могли собраться вмиг, узлы и сундуки частенько стояли неразобранными, чтобы можно было сразу подхватиться – и в путь. Вот как в этот раз. Конечно, дочери начинали суетиться из-за нарядов, дескать, вот без этого нового роброна я в путь ни за что не тронусь, однако у Алексея Григорьевича на сие был всегда разговор короткий и убедительный: заушина, оплеушина, подзатыльник или пинок. Впрочем, нынче он был как никогда долготерпелив, и Екатерина всецело отнесла это на счет новой родственницы. Он даже позволил дочери с Дашей выехать не вместе со всем государевым поездом, а отдельно, попозже, – не прежде, чем будут самым тщательным образом уложены все сундуки с девичьими нарядами.

Поскольку Даша была, что называется, голая и босая, пришлось подобрать для нее вещи из сундуков сестер Долгоруких. Сундуки те были, как говорится, бездонные! Однако Елена так не считала. Ее наряды гораздо больше подошли Даше, чем Екатеринины, которая была и ростом пониже, и станом потоньше, а поскольку Алексей Григорьевич решил, что жена и младшая дочь на сей раз не поедут в столицу, то добра в Елениных сундуках изрядно поубавилось. Собственно, Екатерина дала новой родственнице лишь серый пуховый платок, тонкий, что паутинка, но очень теплый, да пару рубах – предпочитая носить шитые зарубежными белошвейками, рубахи домашнего шитья она не любила. Так же как и серый платок – цвет этот ей был не к лицу, ничего серого она не носила. А Даше он очень понравился. Да и рубахи она нашла очень красивыми, особенно одну, кайма на которой была вывязана тончайшим кружевом с петушками и крестиками. Даша ее немедленно надела. Точно такой же рисунок был на подзоре ее девичьей кровати в родимом доме. И вязала тот подзор матушка родимая…

Даша изо всех сил сдерживала рыдания. У нее еще горели глаза от слез после прощания с Волчком, после того, как долго диктовала писцу послание к брату Петру, объясняя все, что с ней приключилось, как бы вновь переживая страшные события. Но, по свойству всякой молодой натуры, она не могла долго думать о печальном, невольно пыталась приспособиться к новому повороту жизни, как бы понимая: теперь она живет среди Долгоруких, а, по пословице, по какой реке плыть, ту и воду пить! Ежели грубее и прямее: попала собака в колесо – хоть пищи, да беги. Или еще точнее: с волками жить – по-волчьи выть… Ей не хотелось огорчать Елену, не хотелось заводить врагов среди родни, неловко было уже то, что она вынуждена бегать в сарафане, взятом взаймы, так еще и платьями, и сорочками, и корсетами, и обувью разодалживаться! Конечно, все это было красоты необыкновенной, Даша и вообразить раньше не могла, что можно этак вот одеваться, и все же…

«Ну, делать нечего, – решила она наконец. – В самом деле, не могу я из воли государевой выйти. Если я хочу узнать, как здоровье Алекса, мне придется, может быть, даже в доме самого испанского посланника побывать. Вот там-то уж точно в сарафане не появишься! Потерплю, так и быть. Похожу в этих нарядах. Это ведь недолго. Может, государь смилуется, отпустит меня домой! Мне бы только Алекса увидать – хоть один разочек».

Однако перед тем, как сесть в карету, государь подошел проститься с княгиней Прасковьей Юрьевной – и вдруг бросил взгляд на Дашу, стоявшую чуть поодаль.

– Послезавтра же, Дарья Васильевна, – сказал своим ломким голосом, который звучал то уверенным гулким баском, то противным дискантом, – желал бы увидеть вас на куртаге[19]. Приглашу и де Лириа, наверное, он захочет услышать ваш рассказ. Да и я снова вас с удовольствием послушаю. – И вдруг, не выдержав принятой роли, выпалил, приблизив свое лицо к Дашиному: – От него и узнаете, как себя ваш спутник чувствует. Вы небось навещать его намеревались? Но ездить к мужчине в гости девице не пристало! Понятно вам? Не при-ста-ло!

И, рассеянно чмокнув длинный рукав платья Прасковьи Юрьевны, а не ее пухлую белую кисть, быстро пошел к своей карете.

Даша едва сдержала слезы. Она-то по наивности своей расслышала в голосе Петра только гнев, однако более искушенные и гораздо лучше знающие юного государя сестры Долгорукие призадумались. Они сразу поняли, что император увлечен девушкой, что ревнует ее к красивому курьеру.

Елена злорадно покосилась на сестру. Она до сих пор завидовала, что Петр Алексеевич из них двоих откровенно предпочитал Екатерину, поэтому теперь считала, что зазнайку-сестру справедливо поставили на место. Ее отношение к Даше сразу улучшилось, даже платьев стало не жалко, и она расцеловала новую родственницу от всей души.