Роковой бриллиант дома Романовых (Курьер царицы)

— Ты не знаешь Керенского. Но и это не главное. Ты не знаешь народа, и твои друзья не хотят понять, что насилие приносит только гибель. Так уже было однажды. Но дай мне говорить! Я поклялась тебе в верности. Это правда. И я сдержала свое слово и осталась тебе верной, Борис, такому, каким ты был тогда. Ты, как я потом узнала, принимал участие в покушении на Сазонова.

Он кивнул головой.

— Ты знаешь, что я всегда осуждала покушения, — страстно продолжала она. — Я ненавижу тех, кто без особой необходимости убивает людей. Своих братьев, Борис! Мы все рождены русскими матерями. И все-таки… я же ничего больше не могла тебе сказать.

— Они охотились за мной, как за диким зверем.

— И я соблюдала тебе верность, несмотря на все, что о тебе писалось в газетах, — а ведь я тогда была полуребенком, восемнадцатилетняя девушка. Видит Бог, мне не следовало бы тогда знать о всех тех вещах, с которыми нас знакомили перед войной. Но вдруг я услыхала: Борис Яковлев — умер. Я не хотела верить этому. Только тогда, когда эти слухи дошли до меня, я почувствовала, как сильно я любила тебя. Я прислушивалась, искала, читала… все одно и то же: во время нападения шайки преступников на денежный транспорт в Москве ты был разорван на куски. Только тогда я согласилась последовать за доктором Ларионовым в качестве его жены в холерные области. Моя любовь с этого дня принадлежала только отечеству.

Он расхохотался.

— Да, какой-то непричастный зритель был разорван на куски, а мы быстро, прежде чем скрыться, сунули в его карман мои бумаги. Он был обезображен до неузнаваемости. Но шайка преступников тогда находилась под моим предводительством, — деньги похитил я.

— Ты? Уличный грабитель? — Стоявшая у стены невеста побледнела.

— Я. Уличный грабитель. Да. Партия нуждалась в деньгах. Не делай такого вида, голубушка, как будто я рассказываю о Шлиссельбургских казематах. Партия нуждалась в деньгах — я тогда скрылся за границу. Я умер для кровавых собак царя, но ожил для партии. Сперва я прожил несколько месяцев у одного портного, недалеко от того сапожника, у которого проживал Ленин. В Цюрихе. Потом я отправился в Америку, а теперь мы все здесь. Все — Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Иоффе — все. Все здесь, и завтра мы будем управлять Россией и утопим наших противников в крови!

— Борис! — Александра отступила на шаг. — Разве тебя томит честолюбие перещеголять жестокостью тех, кто грешил когда-то при царском режиме! Ты помнишь то, что так часто пламенно проповедовал мне? Освобождение человечества — свободу мысли — чистую веру!

— Да, все это было, моя милая! Свобода, да, для рабочих, для обездоленных, для угнетаемых в течение тысячелетий. Страшная месть тем, кто мучил нас, как несчастных животных. Спроси Дзержинского, что он выстрадал. Месть, кровавая месть за Сибирь!

— Так ты говоришь? Ты, который мыслил так свято и чисто? Ты, Борис?

— Да, я. Или ты забыла? Отец — профессор Московского университета, Илья Николаевич — где он? Сгинул в Сибири. А мать? Умерла от горя. А Ваня, мой младший брат? Убит во время студенческих беспорядков! А сестра? Сестра Надя? Надя! — На его глазах вдруг показались слезы и густая краска залила его лицо: — Казаки отхлестали ее нагайками за то, что она не желала выдать моего убежища… Бедная Надя… — Он сделал паузу и как безумный посмотрел на Александру. — Ты… помнишь ли ты это?

Наступило молчание. Перед лицом всех этих обвинений Александра склонила голову. Она взяла его за руку.

— Борис, мой бедный, дорогой Борис! Ты так много перестрадал? Я все знаю. Но я продолжаю любить тебя. Борис! Мой возлюбленный! — Она положила ему руки на плечи. Ее брачная фата спадала на обоих, как будто она была предназначена для них и должна была символически связать их. — Борис! Послушай меня! Ты ничего не знаешь о моей тоске. Ничего не знаешь о том, как я страдала из-за тебя. Поверь мне, Борис, я умоляю тебя! У тебя благородное сердце, я знаю это. Пусть это сердце и впредь бьется для меня! Даже, если судьба разлучит нас… Ах, Борис, я буду любить тебя вечно, я буду носить твое имя в сердце, как святыню! Мы все много страдали, мой бедный Борис. Вся Россия страдала до бесконечности. Наше горе — это горе нашей горячо любимой родины. Русский народ — это большой ребенок, и мы сами его дети… Никто не должен причинять другому зла. И над Россией никто не смеет насильничать: надо лечить ее раны… свободой и справедливостью.

Он ничего не отвечал, впивая как бальзам слова Александры. Потом он резко повернул голову.

— Политика… Чего ты хочешь добиться этим? Оставь Россию в покое. Или ты веришь, что твой Керенский?..

— Я верю в то, что демократия, система духовного освобождения излечит все недуги нашего народа. Совершенно безразлично, называется ли человек, стоящий во главе государства, Керенским или как-нибудь иначе. Я верю в него, потому что я верю в эту форму правления.

Он отвратительно рассмеялся.

— Ты, может быть, веришь лично в него?

— Я верю также и лично в него!

Он прошипел сквозь зубы:

— Мы, значит, враги, Александра. Нет пути, по которому мы могли бы пойти вместе.