Роковой Обет

– Ее брат, говоришь, - пробормотал под нос аббат, припоминая то, о чем чуть не забыл, увлекшись беседой с Оливье. - До вечерни еще час, а то и поболее. Мне бы хотелось поговорить с этим пареньком. Кстати, Кадфаэль, ты ведь его лечил. Как полагаешь, то, что ты сумел для него сделать, могло привести к такому результату, какой мы видели? Или - хотя мне не хотелось бы подозревать в притворстве столь юное создание - не мог ли его недуг быть вовсе не таким тяжким, как он расписывал, и не мог ли он специально преувеличивать свои страдания, чтобы прославиться?

– Ни в коем случае, - твердо заявил Кадфаэль, - он не способен даже на невинную ложь. Что же касается моего скромного умения, то будь у меня побольше времени, я, пожалуй, сумел бы несколько улучшить его состояние. Скорее всего он смог бы слегка опираться на больную ногу, но о том, чтобы она полностью выздоровела, я и мечтать не мог. Да что там я - величайший лекарь на свете не сумел бы этого добиться. Отец аббат, в тот день, когда он пришел ко мне, я дал ему снадобье, которое должно было унять боль и дать ему возможность спокойно спать. Но он так и не притронулся к нему, а через три дня вернул мне неоткупоренный флакон. Этот парнишка считал, что он не заслуживает чести быть избранным для исцеления, а еще он говорил, что хочет предложить свою боль в качестве дара святой, ибо ничего другого он поднести ей не может. Предложить не затем, чтобы купить ее милость, а именно в качестве добровольной жертвы, ничего не прося взамен. И в видимо, она приняла этот дар, ибо боль оставила его. Он удостоился великой милости.

– И стало быть, заслужил ее, - промолвил Радульфус, тронутый рассказом Кадфаэля. - Но я непременно должен сам поговорить с этим пареньком. Брат, может быть, ты найдешь его сейчас и приведешь ко мне…

– С радостью, отец аббат, - отвечал Кадфаэль и не теряя времени, отправился на поиски Руна.

В монастырском саду он нашел тетушку Элис, сидевшую в центре тесного кружка говорливых кумушек. Лицо ее сияло от радостного возбуждения. Руна поблизости не было, а Мелангель, как будто избегая солнечного света, уединилась в тени аркады и не поднимала глаз от своего шитья. Она чинила порвавшуюся по шву полотняную рубаху, принадлежавшую, по всей видимости, ее брату. Даже когда Кадфаэль обратился к ней, она лишь на мгновение застенчиво подняла глаза и тут же снова опустила их. Я однако и этого хватило, чтобы Кадфаэль заметил: лицо девушки затуманено печалью. Не осталось и следа того радостного возбуждения, что видел он утром. Монаху даже показалось, что на левой щеке у нее какой-то синеватый след. Неужто кровоподтек? Однако, когда Кадфаэль помянул Руна, лицо девушки осветила слабая улыбка, как будто ее посетило воспоминание о былом счастье.

– Он сказал, что притомился, и пошел в спальню отдохнуть. Тетушка небось думает, что он лег поспать, но мне кажется, ему просто захотелось побыть одному, помолчать да поразмыслить в тишине. Его ведь без конца тормошат и расспрашивают о том, чего он и сам-то не разумеет.

– Думаю, - промолвил Кадфаэль,- что сегодня ему открылось многое, недоступное тем, кто не отмечен свыше, мы же, в силу своего неведения, пристаем к нему с нелепыми расспросами.

Монах взял девушку за подбородок и легонько повернул ее лицо к свету, но она вздрогнула и отстранилась.

– Ты что, ушиблась? - спросил Кадфаэль. - У тебя, никак, синяк на лице.

– Ничего страшного, - смущенно пролепетала Мелангель. - Я сама виновата. Слишком торопилась, а под ноги не смотрела. Запнулась, вот и упала. Но мне ни капельки не больно.

Лицо ее казалось совершенно спокойным, и только глаза слегка покраснели, да веки чуть-чуть припухли.

«На сей раз, - подумал монах, - поблизости не оказалось Мэтью, чтобы ее поддержать. Ушел вместе со своим дружком, а ее оставил, вот она и переживает. Видно же, что плакала, хоть сейчас глаза и сухие. Но как можно, споткнувшись, набить синяк на таком месте? Чудно!»

Кадфаэль хотел было расспросить девушку поподробней, но раздумал, почувствовав, что этот разговор ей неприятен. Она с усердием углубилась в свою работу и больше не поднимала лица.

Кадфаэль вздохнул и направился через двор к странноприимному дому, размышляя о том, что, по-видимому, даже такой осененный благодатью день, как сегодня, не обходится без малой толики печали.

В общей мужской спальне было пусто, и лишь Рун, исполненный тихой, благодарной радости, одиноко сидел на своей постели. Он был погружен в свои мысли, но, заслышав шаги, обернулся и улыбнулся Кадфаэлю.

– Брат, я как раз хотел с тобой повидаться. Ты ведь был там и все видел. Может быть, даже слышал… Посмотри, каким я стал.

Нога, еще недавно увечная, выглядела - и была! - совершенно здоровой. Юноша вытянул ее, постучал пяткой по половицам, затем пошевелил пальцами и даже подтянул колено к подбородку. Псе это он проделал без малейшего усилия. Нога была столь же подвижна, как и его язык.