Роковой портрет

Все ахнули. Они наблюдали самый загадочный memento mori, который только можно себе представить. Искаженная тень от черепа, отклоняющаяся на двадцать семь градусов от горизонтали. Загадочный, мерцающий, тревожный образ пробуждал какие-то ночные ассоциации еще прежде, чем зритель понимал, в чем тут дело. Затем глаз и мозг ухватывали суть дела и он передвигался в угол. Если смотреть оттуда, череп становился похож на череп, а реальные субъекты — посланники — превращались в плоские незначительные пятнышки. Memento mori представлял собой интригующую загадку. Зритель понимал, что присутствует при какой-то священной мистерии, даже не поднимая еще взгляда к затененной, страдающей вечной жизни и не опуская его к темной, искаженной, но несомненной смерти.

— Тогда так я и сделаю? — спросил он, уже зная ответ.

— Да, — просто ответил Кратцер.

— Великолепно, — отозвался епископ.

— Подержите-ка свечу, я хочу посмотреть справа, — нетерпеливо сказал Кратцер. Они поменялись местами. Кратцер отошел, прикрыв один глаз рукой и косясь влево, поднимая и опуская голову, пока не встал в точку, откуда череп становился единственно реалистически изображенным предметом на картине. Он кивнул и улыбнулся. — Да. Oui, oui, oui! Действительно получается. Это будет самая необычная из всех написанных доселе картин. Вы гений, мой друг!

Какое-то счастливое мгновение Гольбейн и сам это чувствовал. Каждая продуманная ими с Кратцером подробность стала фрагментом мрачного послания. Он показывал мир, когда-то объединенный религиозной гармонией, а теперь разрушенный узколобостью и борьбой группировок. С помощью земных объектов он поведал трагическую историю дисгармонии Божьей Вселенной. Он увидел глубокую правду и показал ее.

Гольбейн отправился домой очень поздно, после кабака, где они с Кратцером выпили за победу. Вдруг он почувствовал себя одиноким. Когда они вышли, астроном сонно рыгнул, решив, что ему пора отоспаться в своей постели. Исходивший от него запах красноречиво свидетельствовал — необходимо срочно менять белье.

— Сегодня я вам больше не понадоблюсь, — пробормотал он. — Все проблемы, связанные с картиной, решены.

И он двинулся по улице в сторону реки. Гольбейн медленно побрел по уличной грязи, слушая пьяные песни и соловьев. Его сердце тоже пело. Никто не догадался о том символическом значении картины, которое он вкладывал в нее с самого начала. Хотя игра была очень несложной: каждая из сильных диагоналей, на которые опиралась картина, вела к облачению цвета шелковицы де Сельва. Для него самым важным в картине являлся именно цвет. Шелковица — morns. Знающие латынь поймут: дерево, которое Мор вырастил в своем саду и — символично — поместил на своем гербе, означает его имя. Он понимал: всех зрителей будет притягивать цвет, — и хотел напомнить им о Море. Memento mori значило не только «Помни о смерти», но и «Помни о Море». До начала интеллектуального путешествия навстречу открытию, сделанному им за последние несколько недель вместе с Кратцером и французами, этого для него было достаточно. Но теперь, учитывая все дополнительные нюансы значений, которые четыре умнейших человека сумели ввести в картину, она станет намного сложнее. Она станет его крупной победой! Дойдя до собора, он улыбнулся, замедлил шаг и наполнил легкие горячим, душистым, радостным ночным воздухом. Нужно больше двигаться, весело подумал он. Скверно задыхаться, одолев какой-то жалкий холмик.

Свернув на Мейдн-лейн, он почти не обратил внимания на высокую тонкую фигуру в плаще, отделившуюся от стены возле его дома. Здесь всегда летними вечерами бродят люди, дышат воздухом, думают, разве нет? Он почти не слышал легких шагов. По крайней мере несколько минут. А затем что-то его насторожило. Улица была пустынна. Если это разбойное нападение, ему вовсе не хотелось драться за жизнь без надежды на подмогу. Он резко обернулся, готовый наброситься на обидчика.

Но лицо с широко раскрытыми глазами, смотревшими на него из-под капюшона плаща, заставило его замереть. Такое знакомое лицо, лицо из грез, хотя теперь совсем незнакомое. Лицо женщины — по крайней мере насколько можно судить при столь скудном освещении. Он оцепенел. Сердце забилось сильнее. Он даже не знал, что, прежде чем заговорил, губы его беззвучно шевелились. Он даже не заговорил, а издал какие-то гортанные звуки. Воздух, вдруг ворвавшийся в легкие, напомнил ему, что он долго не дышал. Он выговорил одно-единственное слово, и разум не принимал в этом участия:

— Мег?..

Но прежде чем он сумел двинуться, чтобы схватить ее за плечи, незнакомка с лицом Мег развернулась и побежала прочь от собора Святого Павла, исчезнув в неверном вечернем свете. У Ганса Гольбейна кружилась голова. Это не могла быть она! Или все-таки она? Или рассудок сыграл с ним злую шутку и его глазам предстал просто мираж? Он ничего не понимал. Он, слегка опьяневший, стоял один, под звездами на Мейдн-лейн, и в руках держал только тени.

Глава 18