Роковой поцелуй

Заходила в Центральный парк, проходила по его аллеям, зашла в уголок Дурова, посмотрела на выступление Натальи Дуровой и не могла успокоиться и даже присесть на скамейку, меня словно гнал ветер, будто я лист, сорванный с дерева.

От меня шарахались подруги, я добивала их словами, что Валера жив. Я плохо спала, мало ела, чуть не падала от усталости, вероятно, он звал меня к себе, обессиленную для жизни на этой земле. Однажды я почувствовала, что мои силы на исходе, я не могла работать, у меня сил не было. Я не могла думать, ничего уже я не могла.

И я пошла к врачу, врач меня направила в другую поликлинику. При личной беседе с врачом я заревела, я впервые заплакала и говорила такой бред, что мне сделали укол. Я уснула на кушетке в странной поликлинике, когда проснулась, то увидала рядом с кушеткой два дюжих мед брата. Они взяли меня под руки и отвели в машину скорой помощи. Меня привезли в желтую больницу. Внутри все двери закрывались на ключи, но мне было все равно, где я и, что меня здесь ждет. Я хотела спать, а когда проснулась, разглядела палату очень уж сантехническую, то есть всю покрытую кафельной плиткой, от пола до потолка. Спинки кроватей были металлические, полукруглые. Во рту было необыкновенно сухо, слюны и той не было.

Я натянула на лицо одеяло в белом пододеяльнике, так и лежала, пока мне дали полежать. Позвали на завтрак. Стол, четыре стула, ложки, каша. Таблетки мне дали прямо в рот. Здесь никто никому не верил. Трудно поверить, но я потихоньку стала приходить в себя. О нем я не думала. Странно, но мыслей в моей голове о погибшем любимом человеке не было! Я выполняла указания врача, ходила за едой на кухню, поскольку только этих людей выпускали в фуфайках на воздух, в очень грубой обуви.

Ко мне приезжали Нинель и Николай Борин, но они меня не всегда успокаивали, от меня они все чего-то требовали. К выполнению требований за пределами этого больничного отделения я была не готова. Я клеила коробочки, строчила на машинке, пила все таблетки, и страдала от сухости во рту. Приехал с Малахита Григорий Сергеевич, удивился тому, что даже в такой больнице я хорошо выглядела и разговаривала с ним спокойно и с достоинством.

Медсестра принесла мне клубки и спицы, вечером, когда в отделении оставалась одна дежурная медсестра я вязала ей свитер. Меня направили к профессору через полтора месяца, ассистенты провели ряд тестов, я была признана здоровой. Меня выписали из желтой больницы… О Валере я больше никогда и не с кем не говорила, я четко усвоила, что эта тема самая запретная.

В душе моей закрылась дверца в сердце, совсем или почти совсем. Я общалась с людьми в пол уха, в пол мысли, в пол слова. Я остыла к подругам, мое общение с ними свелось к минимуму. Год я прожила в полусне, нет, я жила, работала, но все происходило в полусознательном состоянии. Я еще месяца три, а то и больше пила таблетки, которые мне выписали, я еще была под гипнозом врачей.

Через год ко мне подошел Николай и попросил написать стихотворение юбиляру, я написала первое за этот полусонный год стихотворение, и вошла в штопор. У меня произошел срыв воспоминаний о погибшем любимом, срыв привел меня в странную поликлинику. Мне опять сделали укол, но в больницу не увезли, и я лечилась на ходу. Сама приходила на уколы. После этого лечения я что-то стала понимать, мои мозги очистились от страха воспоминаний! Я стала писать о Валере стихи, в захлеб!

Я писала каждый день по стихотворению, я писала ему стихи целый год!

Прошел второй год после его смерти, ему было написано огромное количество стихов, и вдруг, я написала стихотворение поэту, который сидел рядом со мной в поезде.

Поэт поэта вылечил. Мы ехали в поезде и писали друг другу стихи. С этого момента я перестала жить прошлым, я вошла в настоящее время. С поэтом я ходила по берегу Волги, днем и вечером; мы ходили по Ульяновску вдоль и поперек. Мы оба были в командировке, но это не мешало нам ходить по городу, одетому в золото бабьего лета. Мы смотрели на памятник вождю, но зайти в крытый музей я не смогла.

Ульяновск, укрытый золотом листвы и огромная река Волга меня окончательно вернули к жизни. Я перестала вспоминать, я увлеченно смотрела на пейзажи, на поэта – я жила!

Нет, я не влюбилась в полненького поэта Диму, со слегка лысеющей головой, но рядом с ним мне было легко. Он был такой мягкий, сладкий, уютный! Он был добрый и до безобразия симпатичный! Я ходила рядом с ним, рядом с трамвайными путями и была почти счастлива. Но стоило нашим рукам соприкоснуться, как начались проблемы, упреки и всякая ерунда, но это была жизнь, текущая жизнь, а не прошлая жизнь, канувшая в лету. Через пару месяцев поэт перешел на другую работу, не смог он быть рядом со мной, но это было уже неважно.