Роковой романтизм. Эпоха демонов

Теоретическим выражением данного положения выступает категорический императив, призванный требовать от разумного человека соблюдения общечеловеческих, моральных, нравственных принципов для обуздания зла и подчинения его воле и разуму. Этот категорический императив существует в человеке до появления всякого жизненного опыта (a priori, или безусловно), существует как врожденный запрет на совершение зла. Отсюда у Канта нравственный закон напрямую связан со звездным небом, или Богом. Однако романтики при всей их любви к Канту сделали свой выбор в сторону Гегеля и его «диалектики добра и зла». Это и открыло широкие врата для всякого рода моральных экспериментов в романтическом искусстве. Почему так произошло? На этот вопрос нельзя дать однозначного ответа. Можно только предположить, что общая увлеченность научным прогрессом (этаким наследием доктора Фауста, когда ученый превратился в торговца знаниями, когда произошли открытия в области науки и техники, о чем мы уже писали выше) убедила человека в том, что в этом мире нет ничего постоянного, что в нем все течет, все изменяется. И даже библейская концепция возникновения Вселенной может быть подвергнута сомнению в результате открытия окаменелостей и данных новой науки палеонтологии, в соответствии с которой рептилии, динозавры, жили 160 миллионов лет на нашей планете, тогда как человек всего лишь 45–50 тысяч лет. Змей, эта аватара Дьявола, оказался древнее библейской концепции сотворения мира. Какой уж тут «категорический императив» Канта? Принцип историзма Гегеля — вот ключ к разгадке и постижению вечно ускользающей Истины. А тут еще и концепция «романтической иронии» как воплощения «вечного хаоса» оказалась очень кстати. Но до того, как Гегель смог сформулировать этот закон «диалектики добра и зла», писатели и поэты в своей художественной практике уже прекрасно догадывались о том, какой социальный заказ появился в окружающем их мире, в котором все новые и новые открытия в области науки и техники буквально взрывали устоявшиеся и казавшиеся незыблемыми прежние представления. То, что Гегель в дальнейшем назовет «феноменологией духа» и скажет, что отныне само государство и будет определять что нравственно, а что безнравственно, художники смогли выразить эту мысль в своей художественной практике.

Начнем с Гёте, которого немецкие романтики считали своим крестным отцом. В трагедии «Фауст» он точно формулирует (еще задолго до Гегеля) закон диалектики добра и зла, вкладывая свою поэтическую формулу в уста Мефистофеля: «…так кто же ты, наконец? — Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Именно эту фразу возьмет в качестве эпиграфа к своему романтическому по своей сути роману «Мастер и Маргарита» М. А. Булгаков. Этакий привет из века романтизма веку XX и всей сталинской эпохе, в которую мы все тоже штудировали диалектику Гегеля на курсах марксизма-ленинизма.

А приблизительно в это же время, время написания «Фауста», в Англии никем не понятый У. Блейк в своих «Пословицах ада» пишет: «В реве дикого зверя, в шуме бури и в свисте смертоносного клинка есть красота, недоступная обыкновенному слуху», или «Тюрьмы возводят из камней Закона, бордели — из кирпичей Религии».

Но прежде чем говорить собственно о романтизме нельзя не упомянуть и такое явление, как предромантизм. Именно в предромантизме и особенно в страшном «готическом» романе эта тема договора с Дьяволом и нашла свое самое яркое воплощение.

Предромантизм