Роковой самообман: Сталин и нападение Германии на Советский Союз

«Никто не знает или не хочет сказать, что происходит, если происходит, на дипломатическом фронте. Один полагает, что идут переговоры, другой — что они еще не начались, третий — что не будет никаких переговоров, а будет ультиматум. Одни говорят, что требования, предъявлены они или нет, касаются Украины и бакинских нефтяных месторождений, другие считают, что они связаны с другими вопросами. Некоторые полагают, что в число требований входят демобилизация и разоружение Украины. Большинство думает, что война неизбежна и близка; некоторые думают, что война входит в намерения и желания немецкой стороны. Немногие считают, что войны не будет, по крайней мере в настоящий момент, и что Сталин пойдет на большие уступки, чтобы избежать войны. Одно несомненно: скоро мы станем свидетелями либо битвы глобального значения между Третьим Рейхом и Советской Империей, либо самого грандиозного шантажа в мировой истории»^{1412}.

Сталин, по-видимому, гнал прочь любую мысль о войне. Однако по его поведению другие, например Хрущев, видели, что он озабочен и серьезно встревожен. Он устраивал попойки, на которых вынуждал присутствовать людей из своего окружения. Кроме того, вопреки своему обыкновению, он постоянно стремился быть в компании, казалось, это помогало ему избавляться от кошмарного предчувствия скорой войны. Затягивающиеся надолго обеды и сборища на даче заменили рабочие заседания в Кремле, как было заведено прежде^{1413}. До последней минуты Сталин продолжал верить, что это германская армия старается навязать конфликт. Как призналась Коллонтай в день вторжения, Сталин, «конечно, надеялся и верил, что война не начнется, пока не состоятся переговоры, в ходе которых может быть найдено решение, позволяющее избежать войны»^{1414}. Однако он потерял инициативу и был практически парализован.

«Абсолютная тишина» в Кремле и сдержанность национальной прессы демонстрировали стремление не допустить даже видимости провокации^{1415}. После публикации коммюнике, писал домой Гафенку, Москва «ничего не слышала от Гитлера. Война нервов в полном разгаре, положение усугубляют известия из Финляндии и Румынии о все более и более значительных военных приготовлениях»^{1416}. Шуленбург пребывал в таком же унынии, так как был убежден, что война не может служить интересам Германии. Но, по общему мнению германского посольства, которое наверняка разделял и Сталин, «если ружье заряжено, оно может выстрелить, даже если такого намерения и не было»; там еще питали иллюзии, будто тактика Гитлера заключается в том, чтобы «держать короля в состоянии вечного шаха, не объявляя мат». Шуленбург даже послал в качестве последнего средства своего советника Вальтера в Берлин разузнать, нельзя ли устроить встречу Гитлера со Сталиным^{1417}.

Пользуясь временным затишьем, Сталин по-прежнему обдумывал, какого урегулирования он может добиться с помощью мирных соглашений. Богомолов, его доверенный посол в Париже, вернувшись после консультаций в Москве, пояснял, что «новый раздел территорий в Европе и новые государства, основанные вместо существовавших до войны, не могут быть определены точно, пока новые границы не будут подтверждены мирными договорами с участием непосредственно заинтересованных стран». Сталин представлял два варианта. Если Германия выйдет из войны победительницей, Польша «будет стерта с карты»; если же Германия потерпит поражение, то, очевидно, «Польша будет воссоздана и ее границы закреплены договором с Советским Союзом»^{1418}. За чаем на Кэ д'Орсэ генерал Суслопаров, военный атташе, выразил «глубокую убежденность в том, что немцы не нападут на Советский Союз, и отрицал существование напряженности в отношениях между Берлином и Москвой». По его признанию, сначала казалось, будто слухи распускают англичане, но теперь «неоспорим тот факт, что эти слухи распространялись если не непосредственно германскими информационными службами, то наверняка с их согласия». Он в точности пересказал мнение Сталина, что причина, вызвавшая слухи, — «давление, которое германское правительство думает оказать на Москву, чтобы значительно увеличить поставки зерна, нефтепродуктов и другого сырья, необходимого для продолжения войны»^{1419}.

Майский проводил необычайно жаркий уик-энд в Бовингтоне, в доме своего друга — бывшего посла республиканской Испании. Его не успокаивала безмятежность английской сельской местности. Бремя ответственности, свалившейся на него в последние два месяца, было тяжело. Недавние откровения Кэдогана и Криппса ставили под сомнение суть его постоянных донесений в Москву. Возможно, многие советские послы разделяли это чувство. Раздумывая над слухами, заявлениями, лестью и угрозами, слышанными за последний месяц, Майский, как и Сталин, продолжал колебаться: