Роковые обстоятельства

— Именно они! Однако, Макар Александрович, — и тут Слоним, отвернувшись в сторону, сладко зевнул, после чего достал из жилетки часы, — мы с вами проговорили весьма долго, так что теперь хорошо бы и поспать. У меня завтра лекция в университете…

Гурский не стал возражать, и собеседники принялись устраиваться на ночлег. Но когда они улеглись и погасили лампу, следователь вдруг вспомнил про главный вопрос, с которого началась их беседа, и окликнул профессора.

— Анатолий Федорович!

— Да?

— Но мы с вами так и не выяснили важнейшее обстоятельство!

— Какое именно?

— Кем следует считать самоубийц — существами слабыми и безвольными или же, напротив, людьми сильными и решительными, если уж они не страшатся даже смерти?

Слоним немного поворочался на своей полке, а затем шумно вздохнул.

— Первое, пожалуй, все-таки ближе к истине. Что касается силы воли, то давно подмечено, что при совершении самоубийства ее зачастую подменяет чрезмерная торопливость и бездумная импульсивность; как перед прыжком в пропасть — раз и все!

— То есть, вы хотите сказать, что для них страх перед жизнью оказывается настолько сильнее, что им гораздо легче отважиться на прыжок в небытие?

— Да, это так. Здесь уместно привести такое сравнение — олень, перепуганный лесным пожаром, может помчаться даже навстречу стае волков, чего никогда не сделал бы при иных обстоятельствах…

Глава 7 ТРИ ТОВАРИЩА

Третьим товарищем медика Дениса Винокурова и юриста Петра Ливнева был философ Григорий Иванович Воробьев. Господин философ представлял собой упитанного, невысокого юношу с живыми карими глазами и пухлым подбородком, который он постоянно укутывал в какой-нибудь шарф или кашне. Мягкие волнистые каштановые волосы спадали на лоб, придавая ему вид «свободного художника», хотя, в отличие от большинства представителей богемы, Воробьев любил модно и чисто одеваться. Кроме того, он обладал неуемной натурой спорщика, заставлявшей его ввязываться в любой сторонний разговор, представлявшей для него интерес, а, разгорячившись, нервически подергивал накрахмаленные белоснежные манжеты и судорожно поправлял галстук.

Его приятели знали, что «любомудр Гришка» отличается отменным честолюбием, а потому гордится даже тем, что его любимая дисциплина в свое время подвергалась официальным гонениям. И это случилось не так уж давно — в 1850 году, когда тогдашний министр народного просвещения князь Ширинский-Шахматов публично заявил, что «еще не доказано, что философия может быть полезной, а вред от нее возможен», после чего все философские кафедры в университетах были упразднены на целых десять лет.

Когда он слишком «завирался и важничал», циничный Ливнев осаживал его ехидным замечанием: «Помни, Гришка, что ты не Соловьев, а всего лишь Воробьев», чем неизменно приводил своего тщеславного приятеля в бешенство.

В тот день между тремя друзьями, зашедшими в один из трактиров Васильевского острова посидеть за пивом, вспыхнул весьма философский спор, спровоцированный новой, но уже успевшей наделать скандал, публичной лекцией Владимира Соловьева, в которой тот, резко осудив революционный террор, призвал вступившего на престол Александра III помиловать убийц своего отца, обратившись к царю с такими словами: «Народ русский не признает двух правд. Если он признает правду Божию за правду, то другой для него нет, а правда Божия говорит: «Не убий». Если можно допускать смерть как уклонение от недостижимого идеала, убийство ради самообороны или защиты, то хладнокровное убийство безоружного претит душе народа. Пусть царь и самодержец России заявит на деле, что он прежде всего христианин, поскольку он является вождем христианского народа и просто обязан быть христианином!»[7]

Этот призыв не остался неуслышанным и имел такой резонанс, что петербургский градоначальник с говорящей фамилией Баранов решил сурово наказать оратора. От серьезных последствий Соловьева спасло только личное обращение министра внутренних дел М.Т. Лорис-Меликова к императору Александру III. В своей докладной записке министр говорил о нецелесообразности наказания философа, известного своей глубокой религиозностью и своим отцом — историком С. М. Соловьевым. Государь-император соизволил выразить удивление, что у такого «милейшего» отца сын — «чистейший психопат». Дело осталось без административных последствий, однако Соловьев сам подал в отставку.

Несмотря на свой цинизм, Петр Ливнев склонялся к идее помилования, поскольку:

— Если уж сказано «не убий», значит «не убий», и ничего тут, брат, не попишешь. Или нечего было говорить, или нечего называться христианином.

Подобные — как он их называл — «вульгаризмы» яростно оспаривал «любомудр Гришка».