Роксолана

— У нее греческое имя, эфенди, — мигом кинулся к нему Синам-ага. Анастасия.

— Но ведь в ней нет ничего, что привлекало бы взгляды, разочарованно произнес Грити, уняв свое первое волнение. — Ты, старый обманщик, даже ступая одной ногой в ад, не откажешься от гнусной привычки околпачивать своих заказчиков.

— О достойный, — снова заскулил Синам-ага, — не надо смотреть на лицо этой гяурки, ибо что в том лице? Когда она разденется, то покажется тебе, что совсем не имеет лица из-за красоты того, что скрыто одеждой.

— Так показывай то, что скрыто у этой дочери диких роксоланов! Ты ведь роксолана? — обратился он уже к девушке и протянул руку, чтобы взять ее за подбородок.

Девушка вскочила на ноги, отшатнулась от Грити, но не испугалась его, не вскрикнула от неожиданности, а засмеялась. Может, смешон был ей этот глазастый турок с толстыми усами и пустой бородой?

— Не надо ее раздевать, — неожиданно сказал Ибрагим.

— Но ведь мы должны посмотреть на эту роксоланку, чтобы знать ее истинную цену! — пробормотал Луиджи. Он схватил один из светильников и поднес его к лицу пленницы.

— Не надо. Я куплю ее и так. Я хочу ее купить. Сколько за нее?

Незаметно для себя он заговорил по-итальянски, и то ли эта странная девчушка поняла, о чем речь, то ли хотела выказать свое возмущение нахальным присвечиванием, к которому прибегнул Грити, она громко, с вызовом засмеялась прямо в лицо Луиджи и звонким, глубоким голосом бросила ему фразу на языке, показавшемся Ибрагиму знакомым, но непонятным.

— Что она говорит? — спросил он у Грити.

— Квод тиби, мулиер? — не отвечая обратился Луиджи к девчушке на том же языке, отводя руку со светильником и приглядываясь к ней теперь не только с любопытством, но и с удивлением.

Но девчушка, выпалив свою странную фразу, снова засмеялась и уже не говорила ничего больше, с некоторым даже пренебрежением сморщила свой хорошенький носик и заслонилась белой рукой от светильника, который Грити вновь приблизил на расстояние слишком неприятное.

— Вообразите себе, она говорит по-латыни! — воскликнул Грити, обращаясь у Ибрагиму.

— Что же тут странного? Она, наверное, училась у себя дома. Мы ничего не знаем о ней. Может, она из богатой семьи.

— Вы не знаете, что именно она сказала!

— Что же именно?

— Это один из канонических вопросов католических священников, исповедующих женщин. Довольно грубый и непристойный для столь нежных уст.

— А в устах ваших священников он не кажется вам слишком непристойным?

— Они исполняют свой долг. И они грубые мужчины. А это нежное создание. Ты, вонючий барышник, — крикнул он Синам-аге, — что за товар нам подсовываешь? Где купил эту беспутницу? Из-под какого просмердевшего развратника ее вытащил?

— Валлахи! — приложил руку к груди Синам-ага. — Эта девушка чиста, как утренний цветок, искупанный в росе. Она так же нетронута, как…

— Я покупаю ее, — прервал его разглагольствования Ибрагим.

— Бей эфенди верит старому Синам-аге?

— Я покупаю эту девушку, — повторил Ибрагим уже с нетерпением. Сколько за нее?

— Пятьсот дукатов, бей эфенди, — быстренько проговорил Синам-ага.

— Даю тысячу, — небрежно кинул Ибрагим.

— Бей эфенди хочет назвать двойную цену? Но это надлежит делать мне. Купец должен называть двойную цену, чтобы дойти до истинной не торопясь, поторговавшись всласть и вволю, иначе как можно сберечь себя для служения делу, на котором держится мир?

— В самом деле, — вмешался несколько удивленный таким ходом их приключения Грити, — она обошлась мне, как свидетельствует Синам-ага, всего лишь в пятьсот дукатов. Ясное дело, старый негодник обманывает нас, как он это всегда делает, — ведь за такие деньги можно купить трех черкешенок из княжеского рода, но пусть уж будет так.

— Я хочу, чтобы Синам-ага заработал, поэтому даю тысячу. — Ибрагим заслонил собой девушку от Грити и турка, шагнул к ней, она засмеялась ему еще более дерзко и с еще большим вызовом, чем перед тем Луиджи. Смеялась ему в лицо неудержимо, отчаянно, безнадежно, стряхивала на него волны своих буйных волос, полыхавших золотом неведомо и каким, райским или адским, не отступала, не боялась, выпрямилась, невысокая, стройная, откинула голову на длинной нежной шее, рассыпала меж холодных каменных стен Бедестана звонкое серебро прекрасного голоса: «Ха-ха-ха!»

Ибрагим вздрогнул от мрачного предчувствия, но поборол это движение души, заставил себя улыбнуться в ответ на смех загадочной чужестранки, которая не плакала, как все рабыни, не стонала, не ломала в отчаянье рук, а смеялась, точно издеваясь не только над ним, но и над всем этим жестоким миром, стремившимся покорить ее, сломать, уничтожить. Ибрагим заговорил с ней на ломаном языке — смеси из славянских слов, выученных от султана Сулеймана, хочет ли она к нему, именно к нему, а не к кому-либо другому. Девушка умолкла на мгновение. Словно бы даже посмотрела на Ибрагима пристальнее. Хотела ли бы? Еще может кто-то спрашивать в этой земле, хотела ли бы она? Ха-ха-ха!