Роксолана

Где-то пугливо ждала первой ночи с ним новая рабыня, за которую он заплатил бешеные деньги, поддавшись неизъяснимому движению души, — он не торопился. Суть обладания женщиной не в осуществлении задуманного — суть в самом замысле, в злом наслаждении власти над выжиданием своим и той женщины, над которой ты нависаешь, как карающий меч, как судьба, как час уничтожения. Это ты выбираешь надлежащий момент и берешь женщину не просто нагую, но оголенную от всего сущего, и нет тогда с нею ни бога, ни людей, только ее обладатель. С намного большим желанием бросил бы Ибрагим себе под ноги нечто большее, чем женщину, но пока не имел того большего, боялся даже подумать о том, ибо не влекло его ничто, кроме власти. Власть была у султана, Ибрагиму суждено было смирение, особенно невыносимое из-за того, что ходил около власти на расстоянии опасном и угрожающем. Но довольствоваться приходилось малым. Поэтому он вспомнил наконец о своей золотоволосой рабыне и велел старшему евнуху привести ее ночью в ложницу.

У изголовья помаргивал сирийский медный светильник, из медной курильницы на середине большого красного ковра вился тонкий дымок едва уловимых благоуханий. Ибрагим лежал на зеленых, как у султана, покрывалах, держал перед собой древнюю арабскую книгу, книга была толстая и тяжелая, держать без деревянной подставки да еще в постели такую тяжесть было просто нелепостью, но ему очень уж хотелось показаться перед девчонкой именно так — солидным ученым мужем, поразить ее так же, как хотел, видимо, поразить на Бедестане, назначив не торгуясь цену за нее вдвое большую, чем просил старый мошенник Синам-ага. Как ее зовут? Роксолана. Имя ей дал Луиджи Грити. Небрежно, не думая, мимоходом. Пусть будет так! Можно было бы еще назвать Рушен[24]. Это тоже будет напоминать о ее происхождении и в то же время соответствовать османскому духу. Подталкиваемая евнухом, девушка вошла в просторную ложницу и не без удивления увидела на зеленом ложе того самого венецианца, что купил ее на Бедестане. Была вся в розовом шелку, тонком и прозрачном, но не слишком. Ибрагим повернул к ней голову, свел к переносице брови.

— Ты будешь отныне Рушен, — сказал на странном славянском, от которого Настасе захотелось смеяться.

— Разве ты турок? — забыв, зачем ее сюда привели, простодушно спросила она.

— Рушен и Роксолана, — так будешь называться, — не отвечая, строго пояснил грек.

— Ты был на базаре византийцем и походил на христианина, а выходит, ты турок? — Настася стояла у двери и удивлялась не так своей беде, как этому худощавому человеку, который даже в постели держит накрученный на голову целый стог из белого полотна.

— Подойди ближе и сбрось свою одежду, она мешает мне рассмотреть твое тело, — велел Ибрагим. — Ты рабыня и должна делать все, что я тебе велю.

— Рабыня? Рабы должны работать, а я сплю да ем.

— Ты рабыня для утех и наслаждений.

— Для наслаждений? Каких же?

— Моих.

— Твоих? — Она засмеялась. — Не слишком ли ты хилый?

Он оскорбился. Сверкнули гневно глаза, дернулась щека. Швырнул книгу на ковер, крикнул:

— Подойди сюда!

Она шагнула словно бы и к ложу, и в то же время в сторону.

— Еще ближе.

— А если я не хочу?

— Должна слушаться моих повелений.

— Ты же христианин? Ведь не похож на турка. Христианин?

Это было так неожиданно, что он растерялся.

— Кто тебе сказал, что я был христианином?

— И так видно. Разве не правда?

— Теперь это не имеет значения. Подойди.

— Не подойду, пока не узнаю.

— Чего тебе еще?

— Должен мне ответить.

— Ты дерзкая девчонка! Подойди!

— Нет, ты скажи мне. Слышал про тех семерых отроков, что уснули в Эфесе?

— В Эфесе? Ну, так что же?

— Они до сих пор спят?

Ибрагиму начинало уже нравиться это приключение в собственной ложнице.

— По крайней мере я не слышал, чтобы они проснулись, — сказал он, развеселившись. — Теперь ты удовлетворена?

— А тот священник? — не отступала она.

— Какой еще священник?

— В храме святой Софии. Когда турки с их султаном ворвались в Софию, там отправляли святую службу, все стояли на коленях и молились. На амвоне стоял священник, который вел службу. Янычар кинулся с саблей на священника и уже замахнулся разрубить его, но тот заслонился крестом, попятился к стене храма, и стена расступилась и спрятала священника. Он выйдет из нее, когда настанет конец неверным. Ты должен был бы слышать об этом.

— Никто здесь не слыхивал о таком. Это какая-то дикая выдумка.

— Почему же дикая? Это знают все почтенные люди.

Настася легко шагнула ближе к ложу, нагнулась над книгой, перевернула страницы.

— Не знаю этого письма. Какое-то странное.

— Умеешь читать?

— Почему бы не уметь? Все умею.

— Так иди ко мне.

— Не пойду. Этого не умею и не хочу. С тобой не хочу.

— Заставлю.

— Разве что мертвую.

— Ты девственница?

— Должен был бы уже увидеть.

— Но ведь ты не хочешь, чтобы я на тебя посмотрел.