Роксолана. Роковая любовь Сулеймана Великолепного

Деспоты напоминают детей: и те и другие больше всего любят торжества, празднества, забавы. Пока вокруг тебя веселятся, кажется тебе, будто весь мир утопает в веселье и вся жизнь сплошной праздник. Неважно, что после нескольких часов или дней высоких торжеств настанут хмурые будни, что после кратковременного объедания и перепоя придут голод и нужда, — пусть! А ты, как сказал один поэт: «Веселись и пей, ибо пройдет бесследно эта пора весенняя!» Кроме того, для властителя всегда проще и приятнее ублажать в течение нескольких дней толпы столичных дармоедов, слушая их хвалу, нежели прокормить целый народ, который все равно никогда не ублажишь и от которого слышишь одну лишь хулу.

Сулейман охотно принял совет матери и возлюбленной жены сыграть пышную свадьбу своей самой младшей сестры. Он надеялся, что в свадебных торжествах потонут недовольство войска малой добычей и страшными потерями под Родосом, мрачные перешептывания Стамбула, разногласия в диване, дурные вести из восточных провинций и Египта, вражда, воцарившаяся в гареме со времени изгнания Махидевран и приближения к султану Хуррем. 1523 год был тяжелым повсюду. В Европе ждали нового потопа, люди бежали в горы, запасались харчами, кто побогаче, строили ковчеги, надеясь переждать в них стихию, и хотя астролог Паоло де Бурго убеждал папу Климента, что небесные констелляции не указывают на конец света, землю и дальше раздирали войны, а на небесах лютовали стихии. 17 января 1524 года в соборе святого Петра во время службы, которую правил сам папа, отвалился от колонны большой камень и упал к ногам римского первосвященника. По всей Европе начались ужасающие ливни.

А над Стамбулом сияло солнце, чума отступила, и черных табутов не было больше на заваленных мусором улицах столицы. Луиджи Грити предложил султану пополнить государственную казну из собственных средств, не требуя никакого возмещения, что расценено было не только как почтительность сына венецианского дожа, но и как проявление великой веры в блестящее грядущее Высокой Порты, ибо доверие купца, который вкладывает деньги, всегда дороже всего. Сулейман повелел Коджи Синану возвести рядом с домом Ибрагима на Ипподроме роскошный дворец, достойный великого визиря и султанской сестры.

Двадцать четвертого января султан торжественно открыл празднование байрама. После молитвы в Айя-Софии Сулейман проезжал в золотой карете, запряженной белыми лошадьми, по площади, направляясь ко дворцу. Во главе кортежа гарцевали на конях визири, шли янычарские аги, за ними следовала парами султанская свита в огромных тюрбанах и ослепительно белых кафтанах. Толпа восторженно кричала:

— Падишах хим чок яша! (Да здравствует султан!)

Три дня Стамбул утопал в тысячеголосом гаме, в реве, вое, криках. Били барабаны, звенели сазы, блеяли зурны, ужасали землю и море залпы пушек. Зеленоватый Босфор переливался черными, розовыми, коричневыми красками от огней на холмах Стамбула, менял цвета, как хамелеон. На площадях и широких улицах поставлены были высоченные, увитые ветками лавров, олив и апельсинов столбы для качелей, накрытые сверху яркими полотнищами, из-под которых свисали бастурма в перце, бараньи колбаски, плоды граната, румяные калачи. Самые отважные из гуляк, раскачиваясь, взлетали до самого верха и, выгибаясь, пытались без помощи рук откусить от граната, калача или колбаски.

Другие вертелись на огромных колесах, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, восторженно взвизгивая, горланя, как янычары, взобравшиеся на вражеские каменные стены. Улицы были полны бездельников, слоняющихся взад и вперед, одни в поисках развлечений, другие пили и жрали, третьи носили флаконы с ароматной водой, которой опрыскивали прохожих, требуя за это по аспре. Мир — это курдюк для того, кто схватит, и не только схватит, но и проглотит!

А потом в течение сорока дней, согласно обету, совершали утренние молитвы в Айя-Софии и в мечети Фатиха, чтобы исполнились все желания. Когда начались апрельские дожди, воду от третьего дождя сливали в котел нисан таси, ибо этот дождь обладал целительной силой. Вот так и жил правоверный между праздниками, молитвами и суевериями, пока не обрушивалась на него война, или мор, или естественная немощь, от которой не мог спасти ни султан, ни сам аллах.

Для Хуррем эти несколько месяцев были, пожалуй, самыми спокойными за все ее пребывание в Баб-ус-сааде. Валиде с Хатиджой готовились к свадьбе, кизляр-ага был возле них с утра до вечера. Одалиски скучали в садах гарема, удивляясь, что султан напрочь забыл об их пении и танцах и уже не тешит свои утомленные государственными делами глаза их молодыми роскошными телами. Хуррем ухаживала за своими детьми, прислушивалась, как растет в ней и бьется третий ребенок (может, сын, может!), звала к себе мудрецов, днями просиживала в тиши султанских библиотек…

В мае 1524 года Сулейман объявил, что он выдает сестру свою Хатиджу, славящуюся во всех землях красотой, умом и благородством, за великого визиря Ибрагим-пашу.