Роксолана. Роковая любовь Сулеймана Великолепного

Убедившись в неспособности сераскера взять город, султан велел 14 октября идти войском на последний штурм, пообещав по двадцать дукатов каждому ворвавшемуся в город. В большой пролом, образованный взрывом нескольких мин, которые все-таки удалось подвести под стену, первыми бросились янычары, не так побуждаемые султанскими дукатами, как надеждами на добычу в городе, но войско двигалось за ними медленно и неохотно. Уже не молитвы и обеты пророка и падишаха, не зурны, барабаны и тулумбасы подгоняли исламское воинство, а паши и беги, которые пустили в ход канчуки, палицы, сабли, толкали и пинали своих воинов в спину, гнали их вперед, как скотину на убой, а те упирались тоже как скотина, предпочитали гибнуть от рук своих бегов, чем идти против испанских мушкетов, плевавшихся страшной смертью из-под каждого камня, и против немецких мечей, которыми ландскнехты резали все живое и мертвое, стоя по колени в крови, неуязвимые для стрел, для ядер и для божьей кары. А тут еще добавило страху видение двухголового рыцаря, наполнившего сердца верующих таким ужасом, что даже янычары повернули и бросились бежать, закрыв глаза. А двухголовый, огромный, весь в крови, недоступный и недосягаемый, стоял в самом проломе и рубился с таким неистовством, будто был уже и не человек, а сам дьявол, спустившийся с неба или пришедший из ада на помощь христианам. Португалец, потерявший левую руку, и немецкий наемник, которому отрубили руку правую, прижимаясь плечом к плечу, соединились в одного человека, может, умирая встали перед врагами воплощением неприступности и бессмертия этого дунайского великого города — и тупая османская сила отхлынула.

Султан, спасая от окончательного позора своего сераскера, велел отступать.

Была середина октября. Дождь сменился снегом. Небо, точно смилостивившись над неудачливыми завоевателями, накрывало землю белым пушистым саваном, пряча под ним те тридцать тысяч исламских воинов, которые полегли под стенами Вены. Султан выплатил янычарам по пятьдесят дукатов каждому, Ибрагиму подарил саблю, усеянную драгоценными камнями, четыре кафтана и шесть тысяч дукатов. Ни единого упрека, ни единого гневного взгляда на великого визиря, только ласка и приветливость, хотя и звучали у Сулеймана в ушах слова из писем Хуррем, присылаемые ею из Стамбула еженедельно: «Я же вам говорила! Я же вам говорила!» Позор Ибрагима падал и на него. Признать его — признать для обоих.

Янычары выли от ярости, что уходят из-под Вены, не добравшись до ее домов. Все, что не могли унести с собой в далекую дорогу, валили в огромные кучи, поджигали, в те огромные костры бросали пленных, которые послабее, постарше и ничтожнее, рубили их ятаганами на куски, набивали на колья для развлечения. Сулейман не пытался их остановить. Лучше пусть изольют свою ярость на невинных чужаков, чем снова взбунтуются против него и против визирей.

Отряды грабителей разбрелись по всей горной Австрии, по венгерской и сербской земле. Жгли церкви и целые села, освещая себе дорогу, втаптывали в грязь священные книги, сплющивали золотые и серебряные чаши, чтобы они поместились в сумах, хватали людей, вели за собой, а тех, кто не мог идти, убивали на месте. Османский летописец, смакуя, живописал эти омерзительные злодеяния: «На базарах продавали красавиц, у которых чело как жасмин, густые брови высоко подняты и стан как у райских гурий. Имущество, движимое и недвижимое, люди и скот, существа словесные и бессловесные, все было разграблено или попало под саблю, — так был исполнен завет пророка о том, как поступать с неверными».

Позорное отступление длилось целых два месяца. В снегу и холодных дождях металось османское войско, как огромный зверь, что, увязая в трясине, теряет одну за другой части своего неуклюжего тела, задыхается, изнемогает, гибнет. Люди умирали уже и не от руки врага, а от стихий и от собственного истощения. Так умер главный янычарский ага Касим. Возле Буды в снеговых заносах пропал целый караван с сокровищами великого визиря. На Венгерской равнине, опустошенной турками еще три года назад, подкарауливал султанские орды голод. Вновь разлились реки, вновь придунайские трясины всасывали в себя тысячи людей. Когда в начале декабря султан с войском прибился в Эдирне, в городе после вечерней молитвы произошло землетрясение, земля ходуном ходила под ногами у завоевателей и у самого Сулеймана, как будто к силам небесным в их ненависти к исламскому войску добавились еще и силы земные. А у султана в ушах все звучали слова его Хасеки: «Я же вам говорила! Я же вам говорила!»

Лишь теперь Сулейман понял, почему после всех своих походов он возвращался в Стамбул без пышности и торжеств, а тайком, прячась, как вор: он боялся сам не зная чего. То ли стамбульских толпищ, то ли невысказанного гнева своих предков, то ли божьей кары или голосов мертвых, оставленных им на поле боя, ибо голоса те преследовали его всякий раз долго-долго, плакали, стонали, молили и проклинали. Кого проклинали? Виновника их смерти? А виновником всегда был только он.