Роксолана. Роковая любовь Сулеймана Великолепного

Возле Хуррем, непрошено нарушив ее одиночество, примостилась белокурая полнотелая венецианка Кината. Розовая ее кожа так и пышела здоровьем, тепло входило в Кинату и щедро вырывалось из каждой клетки ее сильного тела. Рядом с этой могучей самкой Хуррем казалась даже и не девочкой, а мальчиком — маленькая, тонкая, только груди тяжелые и выпуклые, но она прятала их под себя, лежала ничком, поглядывая по сторонам своими зелеными глазами, из которых так и выпархивал смех, — да и как тут не смеяться при виде этих голых ленивиц, распаренных, разомлевших, одуревших от тепла, хотя — она не раз уже убеждалась — не стали бы они умнее и на злейшем холоде, среди снегов и морозов.

— Видела, какие подарки прислал султан Гульфем из Белграда? — горячо зашептала Кината. — Бирюза в золоте, серебряная посуда для омовений.

Хуррем поудобнее вытянулась на мраморной скамье.

— В хамам надела свою бирюзу, — не отставала Кината.

Хуррем хмыкнула:

— На верблюдах бирюзы еще больше.

— А что подарил султан тебе?

— А почему он должен дарить мне?

— Ты же была у него?

— Ну и что?

— Султаны брали свои гаремы в походы. Сулейман не берет. Ты только один раз была у султана?

— А тебе что за дело?

— И я только раз. Но ты новенькая. Я же в гареме три года. Еще из Манисы. В Манисе мы погибали от скуки. Там теснота и убожество. Как мы ждали, когда умрет Селим и султаном станет Сулейман! Как хотелось роскоши и сытости Царьграда!

— Зато уж кормят вас тут как свиней на убой! — засмеялась Хуррем.

— Не оскверняй уст упоминанием о нечистом животном! — испуганно замахала на нее руками Кината. — Пророк запретил вспоминать его.

— А что мне пророк?

— Ты до сих пор не переменила веру? Еще носишь крестик?

— Отвяжись!

— Это же так просто — отуречиться. Поднять палец перед кадием и повторять вслед за евнухом, который тебе подсказывает: «Признаю, что есть только единый бог и Мухаммед его посланник. Признаю, что перехожу от ложной в праведную веру, и отрекаюсь от предыдущей веры и всех ее символов». Целуешь руку кадию — и все. Мужчинам надо терпеть еще это ужасное обрезание и носить потом всю жизнь чалму, а нам так просто!

— Может, тебе и просто, но не мне, — почти сердито сказала Хуррем. Хотела еще похвалиться, что она дочь священника и потому ценит свою веру особенно высоко, но промолчала. Разве теперь имеет значение, кто ты и что ты?

— Тебя схватили татары, они благородные.

— Благородные? — Хуррем засмеялась горько и мучительно. — Кто тебе сказал?

— Султан наш зовется повелителем татар благородных. Разве ты не слыхала? А меня выкрали морские разбойники Хайреддина Барбаросы. Это страшный человек. Он хотел меня изнасиловать, как только увидел. Но решил подарить в султанский гарем и не тронул. Тут же велел принять их веру. Иначе грозился бросить в море. Если бы ты видела этого краснобородого разбойника!

— Может, лучше было бы тебе утонуть?

— Что ты, что ты! Я так хочу жить! Это вы, роксоланы, равнодушны к жизни и умираете легко и охотно.

— Умирают все тяжело.

— Я могла бы родить султану сына и стать баш-кадуной, как Махидевран. У меня тело лучше, чем у Гульфем. Только она чернявая, а Сулейману нравятся чернявые.

— Перекрасилась бы, — насмешливо посоветовала Хуррем.

— Тогда буду похожа на всех. А я не хочу.

— Так чего же тебе надо?

Хуррем посмотрела на Кинату, не скрывая презрения. Та лежала рядом, как гора молодого мяса, как поверженная белая башня, как нахальное воплощение похоти и низменности. Только представить себе, что и эта была на султанских зеленых подушках. Проклятый мир! Проклятый и заклятый!

Хуррем брезгливо отодвинулась от Кинаты, но та никак не хотела от нее отвязаться, хоть ты ее режь!

— Нам с тобой не повезло, что мы такими родились, — сочувственно вздохнула она.

— Кому не повезло, а кому, может, и повезло.

— Кому же? — вцепилась в нее Кината. — Уж не тебе ли?

— А если и мне?

— Вот уж нет, — уверенно возразила венецианка. — У меня вон какое тело, и то не могу привлечь повелителя, а ты… Ребра все посчитать можно. Кости так и колются… Султан и платочек случайно опустил тебе на плечо. Намеревался на меня, а упал на тебя. Все это видели…

И теперь уже она отодвинулась от Хуррем и застрекотала с другой одалиской, хвасталась, как провела ночь с султаном и как тот сказал, что ему понравилось ее тело. Тут она вспомнила, что не спросила у Хуррем самого главного, и, забыв обиду, какую могли нанести Хуррем ее последние слова, снова переползла к ней, тяжело шлепая по мраморным плитам пышными бедрами.

— А что тебе сказал султан после?

— Ничего.

— Ни словечка?

— Может, и ни словечка.

— Да ты что, забыла?

— Может, и забыла.

— Разве можно забывать слова повелителя?

— А я не поняла.

— Говоришь вон как живо, а там — не поняла?

— Тогда еще не умела говорить, теперь говорю.

— Уже и тогда умела.

— Отстань!

Хуррем встала и пошла через соуклук туда, где шумела и клокотала вода, но когда ступила в зал Гьёйбек-таш, ударили ей в уши визгливые женские голоса, переплетались с журчанием воды, талалаканья и галалаканья, шепоты и сплетни, вздохи и смех. Где тут спрячешься, куда подашься?