Роксолана. Страсть Сулеймана Великолепного

Никто, за исключением посвященных, не знал, куда едет султан, а если и догадывался, что едет в Семибашенный замок, то никто не знал, зачем именно. Потому что Эди-куле для обленившихся стамбульских толп — это прежде всего государственная сокровищница, это семь неприступных каменных башен, набитых богатствами, которым завидует весь мир. Там золото, нетленное и ясное, как солнце на небе, как нивы колосящиеся и нивы скошенные. Там серебро зеленовато-сизое, как соколиное крыло, темное, как земля, истоптанная войском, будто загорелые воины после похода. Там золото фараонов, императоров, шахов и царей. Серебро финикийцев и вавилонян людей, которых уже нет и никогда не будет. Там драгоценные камни Индии, Персии, Хиджаза. Там ткани из неведомых городов и меха еще более неведомых зверей. Там слоновая кость и горючий камень латырь, перлы невиданных размеров и цветов, ароматные смолы, кожа крокодилов и бегемотов, перья страусов и райских птиц. И все это принадлежит султану, а значит, словно бы и всем.

— Падишахим!

А торжественный поход углубляется в недра Стамбула. Возле городских стен, вдоль Мармары, на юг, до Золотых ворот Царьграда, на которых когда-то прибил свой щит киевский князь Олег, за полтысячи лет до Фатиха перевезший свои корабли по суше и внезапно ударивший на императора. Князь из золотого Киева, и ворота названы Золотыми еще с тех времен.

Но ни золото в башнях Эди-куле, ни Золотые ворота, ни воспоминания о древнем величии не могли спасти Роксолану от мыслей о том страшном месте, куда она ехала хотя и добровольно, но с отчаянием в душе.

Черная, печальная зелень кипарисов, жгучая крапива в глубоких рвах, темная полоса моря в проломах и зазубринах старых стен, ярко-розовые цветы иудина дерева, спокойная громада Семибашенного замка, тень под арками из винограда и глициний, отягощенных лиловыми гроздьями цветов, — не верилось, что здесь, рядом, всего лишь в нескольких шагах, людское горе, безнадежность и смерть.

Султан остановился в тени глициний, не выходя из кареты. Велел великому визирю Лютфи-паше привести к себе главного надзирателя подземелий Эди-куле Джюзел-агу.

Тот прибежал, запыхавшийся, обливающийся потом, бил поклоны перед каретой, ударялся замотанной в грязный тюрбан головой о твердую землю, лихорадочно вращал белками испуганных глаз, пытаясь заглянуть за шелковые занавески султанской кареты, но ничего не видел и от этого впадал в еще большее отчаяние, еще сильнее ударялся головой о землю, так что Роксолане даже стало противно смотреть на это кривляние и она поморщилась.

Джюзел-ага был толстый, грязный, густо заросший колючими волосами, кожа на лице у него напоминала прокисшее молоко — кожа, которая никогда не видит солнца. Такого можно было бы даже пожалеть, если не знать, что это первый палач государства.

Султан заметил, как неприятен для Хасеки Джюзел-ага, и повел бровью, подзывая Рустем-пашу. Тот вмиг оказался возле стража подземелий, довольно грубо схватил его за ворот и поставил на ноги (Роксолана только теперь заметила, что у Рустема цвет лица имеет точно такую же мертвую окраску, как и у Джюзел-аги, и безмерно удивилась этому).

— Немедленно выпусти казака Байду! — прикрикнул на палача Рустем-паша.

Тот, забыв даже о султане, удивленно разинул черный рот.

— Выпустить? О аллах! Зачем же? Разве ему здесь не надежнее? Если бы меня так охраняли, о аллах!

— Ваше величество, — неожиданно промолвила Роксолана, — разве не было бы проявлением высочайшей милости повелителя, если бы он сам взглянул на главное подземелье столицы столиц?

Султан зашевелился, готовясь возразить, но она уже вцепилась в его руку, гладила эту руку, гладила плечо в жесткой золотой чешуе, обжигала дыханием его обветренную щеку.

— Мой повелитель, свет очей моих!

Сулейман дал знак, заметались придворные, откуда-то появились крытые золоченые носилки для султана и султанши, двенадцать здоровяков перенесли высокую чету из кареты во владения Джюзел-аги, который бежал сбоку, не отваживаясь ни обогнать, ни отстать от них, завывал, будто даже скулил от страха, восторга и неожиданности, до сих пор еще не веря, что удостоен такой небывалой чести, он, единственный в деяниях Османской империи, пусть великий аллах дарит ей вечность и процветание!

Не знал, куда препроводить султана с султаншей. Его метаниям положил конец Рустем-паша, буркнув коротко и жестко:

— Показывай Байду!

За султаном шли его дети и члены дивана, великий муфтий с имамами отстал, наверное считая за благо держаться в сторонке от места заточения неверных, ибо не имам должен идти к неверным, а они к имаму, если хотят спастись и очиститься в вере, единственно истинной и прекрасной.