Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного

Тогда он повторил свой вопрос по-турецки, не дождавшись ответа по-арабски и по-персидски, но Роксолана молчала. За пять лет впервые встретила человека с родной земли, и смятение, охватившее ее, было беспредельно, растерянность непередаваемая. До сих пор не искала никого, так как не имела никакой возможности, запертая за вратами гарема, озабоченная упорным стремлением утвердиться, победить, возвыситься над миром униженности и бесправия. Вырвалась чуть ли не ценой собственной жизни и жизни своих детей – и вот подарок судьбы! Человек с ее родной земли! И глаза серые, как соколиное крыло, и язык ласковый, певучий, и душа, не огрубевшая даже от жестокого янычарского быта. Смотрела на Гасана, видела его и не видела, стоял перед нею Рогатин. И отцовский дом стоял под солнцем, и степи зеленели шелками, а над ними солнце – нигде в мире нет такого ласкового солнца! Была здесь и не была. И этот юноша здесь или не здесь? Как могла она оказаться среди этих мелких грабителей, которые тысячи лет только и знали, что жечь, разрушать, вытаптывать копытами коней все живое, превращать в прах даже камень? А за нею и этим Гасаном (как его хоть звали прежде?) стояли целые века. В их степях скифы пасли своих коней и привязывали их золотыми цепями. В Киеве была златоверхая София, когда Царьград серел свинцом, а предки Османов сельджуки шли от травы к траве и вспоминали в снах свои пустыни, из которых явились.

– Как тебя звали? – неожиданно спросила Роксолана янычара. – Василем.

– Где взяли тебя?

– Не знаю. Был маленький. Помню степь, речушку и вербы. Больше ничего.

– Язык помнишь?

– Уже и совсем бы забыл, да среди аджемов были земляки, среди янычар тоже. Но мало. Наших больше убивают, чем довозят сюда.

Роксолану осенила мысль, которой она вначале испугалась, а затем обрадовалась.

– Ты мог бы подобрать нескольких верных товарищей?

– Товарищи всегда есть. Без них пропадешь. Но не все они земляки.

– Неважно. Нужна только верность. Будете моими слугами на воле, вне гарема. Я должна иметь здесь своих людей. Султан позволит. Будешь их агой.

Уже не спрашивала согласия – видела это согласие в глазах Гасана. Махнула ему рукой, ему и кизляр-аге, закрыла глаза, чтобы не видеть, как они выходят, не вслушивалась в их приглушенные шаги – вслушивалась в свои дерзкие, до безумия смелые мысли! Вырваться на волю, как еще никто не вырывался! Иметь верную тебе душу на воле, близкую, почти родную, – какое это счастье! Только теперь вспомнила, что забыла снять яшмак и показать Гасану свое лицо. Чтобы увидел, запомнил, поверил, что живая еще, что воля живет в каждой черточке этого лица. И сразу испугалась: а что скажет султану и как скажет? Старый кизляр-ага уже побежал бы к валиде и нашептал в ее черное ухо. Ибрагим еще не приобрел такой прыти, не побежит, и никто не узнает о ее странном разговоре с молодым янычарским агой. С султаном будет говорить она сама.

Разговор был нелегкий. Султан никак не мог взять в толк, чего хочет Хуррем.

– Ты хочешь отблагодарить его? Вознаградить за смелость? Он твой единокровный и спас тебя? Что же, мы умеем платить за благородство.

Она упорно повторяла:

– Мне нужен верный человек вне стен гарема.

– Все к твоим услугам и без того.

– В стенах Баб-ус-сааде? Я хочу выйти за пределы этих стен.

Если не одна, то с доверенным лицом.

– Но это нарушение обычаев. Никто из султанов не разрешал… – А кто из султанов брал Белград и Родос? Вы величайший из всех султанов, так почему же вы должны лишь сохранять обычаи, а не устанавливать свои? Я хочу, чтобы этот человек был моей тенью там, где я сама не могу появляться.

– Для этого надо человека испытать.

– Разве, спасая нас от мятежников, он не выдержал испытания? Кроме того, он всегда будет на глазах. При дворе достаточно дармоедов и бездельников, чтобы приглядывать за Гасан-агой и его людьми.

– У него уже есть люди?

– Нет никого, но я надеюсь, что ваше величество обо всем позаботится. Для меня и для ваших детей.

– Я подумаю, – без особого желания молвил Сулейман, и Хуррем окинула его теплым взглядом за это скупое обещание.