Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного

В своей беспредельной жадности Стамбул замахнулся на освященный тысячелетиями обычай и привилегию Востока – на вольную торговлю, на вольные прибыли, на вольных и независимых купцов. Привыкшие к захватничеству и грабежам, здесь не полагались на случай, не надеялись на караваны с товарами и продовольствием, верили только в принуждение, жестокость и насилие. Купцы-джелабы, освобожденные от налогов, должны были поставлять овец и скот для Стамбула, сдавая их по принудительно низким ценам. На всех джелабов были заведены списки – ирсали, и уже ни скрыться, ни бежать, все равно ведь догонят, разыщут и на том свете, заставят. Джелабы, пригнав скот в столицу, отдав почти задаром все положенное для дворца султана, для шах-заде, визирей, бейлербеев, казиаскеров, капиджиев, нишанджиев, дефтердаров, реисов и эминов, продавали остатки по установленным ценам мясникам – касабам. Касабы тоже несли потери, но поскольку они были стамбульцами, а столичным жителям нельзя было наносить ущерб, то их убытки покрывались за счет принудительных поборов с ремесленных цехов.

Все было принудительно: принудительные поставки, принудительные торговцы, принудительные цены. Как ни усердствовали султанские чиновники, но дорога была далекая, терялись в ней целые отары овец, табуны скота, из каждых сорока отар, предназначенных для Стамбула, если и доходило до столицы десять – пятнадцать, и то хорошо, остальные же где-то исчезали по дороге, распродавались, разворовывались, и писцы великого визиря то и знай записывали: не пришло двадцать тысяч баранов, не пришло сорок тысяч, шестьдесят тысяч. Из Стамбула под страхом тягчайших наказаний запрещено было вывозить любое продовольствие: скот, хлеб, муку, оливковое масло, даже соль и цветы. Ибо и цветы провинция тоже обязана была поставлять для султанских и визирских дворцов: пятьдесят тысяч голубых гиацинтов из Мараги, полмиллиона гиацинтов из Азаха, четыреста кантар роз красных и триста кантар особых из Эдирне. Продовольствие и товары перехватывались еще за Стамбулом, придерживались, чтобы поднять цены, не допускались в столицу, когда же попадали в Стамбул, то и тут переполовинивались, чтобы тайком перепродать, вывезти из стен столицы и содрать там тройную цену. Спекулировали придворные, султанские повара и чашнигиры, слуги и воины, писцы и янычары, визири и сам великий визирь, который, загребая невероятные прибыли, не брезговал и мелочами, хорошо зная, что богатство начинается с маленькой акчи. Не помогали строгие султанские фирманы, показательные кары, по ночам на баржах и барках через Босфор переправлялись десятки тысяч овец к ближайшему порту на Мармаре – Муданье, а оттуда выкраденные из Стамбула отары либо угонялись в ободранные, голодные провинции, либо возвращались назад в столицу, где казна снова выкладывала за них денежки, чтобы отары снова были тайком переправлены на азиатский берег и еще раз перепроданы.

Навести порядок в этом беспорядке не в силах была никакая власть. Весь Стамбул был разделен на кварталы, каждый из них на ночь отгораживался от соседнего воротами – махали-капу, чтобы каждый квартал отвечал за собственные злодеяния, но не помогали и махали-капу, никакие замки и задвижки не способны были сдержать силу молчаливую и всемогущую – золото.

Ибрагим^, вернувшись из венгерского похода, взялся было навести порядок в столице, сам ездил по стамбульским базарам, лично допрашивал задержанных с контрабандой владельцев босфорских барок – реисов, сам следил, как скручивают фалакой ноги провинившимся и стегают по грязным пяткам воловьими жилами, кричал караемым: «Скажешь, кто послал тебя? Скажешь?»

Стамбульский сброд проходил перед его глазами. Мелкие воришки дайсы, грабители и убийцы – каба дайи, ночные сторожа – бекчи, смотрители печей в банях – кюльханбеи, подметальщики улиц – ферраши, люди опустившиеся, отчаянные, готовые на все худое; если бы им кто-нибудь угрожал даже адом, то и тогда они, пожалуй, прежде всего полюбопытствовали бы, сколько им там заплатят.

Проведя несколько часов в помещении для допросов, Ибрагим целую неделю не мог избавиться от впечатления, что от него так и разит грязью, нуждой и ничтожеством. Жаловался своим друзьям Скендер-челебии и Луиджи Грити. Венецианец раскатисто хохотал, слушая эти признания, Скендер-челебия неутомимо поучал:

– Даже одна акча, выбитая из мелкого воришки, может составить фундамент богатства целой державы. Сто акча дают аспру. Сто аспр дают дукат, сто дукатов – это уже состояние, тысяча дукатов – богатство, миллион – всемогущество.

– Почему я должен собирать эти акча для всей державы?! – восклицал Ибрагим, брезгливо потирая руки. – Я не предназначен для такого дела!

– А какое предназначение выше собирания богатства? – спрашивал Скендер-челебия.

– Собирание мудрости – вот!

– Разве мудрость – это не богатство? Мудрость – это только ступень перед богатством истинным, перед достатком житейским, перед золотом.