Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного

Земля раздольная, беспредельная, прекрасная, мощная, всеплодящая и всемогущая, а ты перед нею хрупкий, слабосильный, временный, и единственное, что можешь, – это соединиться с нею, вернуться в ее лоно. Но когда тебе дана невиданная сила, когда ты владеешь половиной мира, невольно возникает искус выйти на поединок с землей, охватить ее всю, одолеть, покорить. Не людей на ней, ибо они бессильно падают под ударами меча, как скошенная косой трава, а самое землю! Безмолвную, неподвижную, могучую! Поединок один на один, помощников быть не может, все служит только вспомогательным орудием, все, что мешает этому безумному намерению, убирается безжалостно и просто, как сметаются со стола крошки хлеба. Свыше ста тысяч войска, триста пушек, сотни галер по Дунаю, бесконечные обозы, отары баранов на убой, верблюды, кони, мулы, ослы – все это темными тучами, в потоках беспрестанного дождя снова двигалось к зеленым придунайским равнинам, чтобы убить на них все живое, растоптать, разрушить, уничтожить. Вырубали целые леса для костров, выпивали реки воды, съедали целые скирды хлеба, мяса, оставляли после себя горы нечистот; орды крыс, тучи стервятников сопровождали войско на всех дорогах, мор шел следом неотступно, как судьба; терзали захватчиков отважные горцы – болгары, сербы, валахи. Не боялись ничего. Их земля, их небо, их горы! Подкрадывались к врагу, хватали пленных, убивали тех, кто оказывал сопротивление, грабили обозы. Не помогало ничто – ни янычары, посланные вперед для охраны, ни ужасные кары. В Родопах были изловлены пятеро болгарских ускоков, двоих повесили, троих посадили на кол, возле Крушеваца повесили пойманных сербов, четырех посадили на кол, еще шестерых посадили на кол под горой Авала, уже перед самым Белградом. Дождь лил не переставая сорок дней и сорок ночей. Верблюды гибли от сырости. Волы с пушками увязали в грязи. На реках посносило все мосты. Когда в Белграде султан устроил смотр войску, оказалось, что многие спахии пришли без надлежащего снаряжения и без провианта. У них отобрали земельные наделы, многих казнили. Безжалостно карали насмерть купцов, которые шли за войском и, нарушая установленные султаном цены на продовольствие, драли с воинов втридорога. Султан, как и всегда в походах, медленно наливался холодной яростью, ярость в нем увеличивалась, прибывала, как вода в Дунае и Саве, он ждал ее с нетерпением, с упоением ощущал, как она накапливается в нем, заливает все его существо. Ярость была подсознательным оправданием перед самим собой. Одолевала всякий раз, когда он начинал новую войну. Так было под Белградом, под Родосом, так должно было быть и теперь. Его приближенные считали, что султан ярится на дурных исполнителей его приказов, на военные неудачи и поражения. На самом же деле все было совсем иначе, но об этом не дано было знать никому, да и сам Сулейман никогда бы не сознался даже самому себе в истинной причине его немилосердного настроения.

Оправдание. Даже простой, самого низкого происхождения человек должен оправдываться в каждом своем поступке перед людьми и перед Богом, а что уж тогда говорить о власть имущих, которые вершат судьбы держав, а то и всего мира! Каждому своему походу Сулейман имел по нескольку оправданий. Перед самим собой, перед своим войском и, наконец, перед всем светом.

Легче всего было с войском. Именно с войском, а не с народом, ибо про народ он никогда не думал и не говорил, собственно, и не имел его, а имел лишь подчиненных, среди которых были воины да еще защитники веры и шариата – имамы и улемы. Именно к ним обращался султан перед каждым новым походом, прибегая к оправданиям наипростейшим: идет защищать веру, исполняя заветы своих предков.