Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного

– Инна лилахи ау инна илайхи раджи уна – воистину мы принадлежим Богу и возвращаемся к нему.

Потом велел, чтобы останки великой госпожи, Великой Колыбели, царственной валиде, положили на носилки почета, накрыли драгоценным покрывалом почтения и чтобы улемы, вельможи, знатные люди Стамбула, выйдя навстречу, похоронили благословенные останки в сокровищнице могилы у подножия тюрбе султана Селима, как сундук с драгоценностями, и помянули благословенную душу ее величества молитвами и величанием и придерживались добрых обычаев оплакивания, отвечавших законам шариата и сунны.

Сам же не проронил ни слезинки и не пошел даже взглянуть на покойницу. Как ни ненавистна была эта женщина Роксолане, но даже ее поразило поведение Сулеймана. Не бросить последнего взгляда на родную мать! Не закрыть ей очей! Боже! Что это за мир, что за люди, что за жестокость?

Не простила еще султану его странную холодность, когда через месяц после смерти валиде он повел ее в Айя-Софию, где уже ждал их главный кадий Стамбула, и перед этим суровым человеком, без свидетелей, но с надлежащей торжественностью заявил:

– Я беру эту женщину себе в жены.

Кадий поклонился султану и султанше – так был скреплен этот удивительный брак. Роксолану никто о согласии не спрашивал – ведь для шариата голос женщины никакого значения не имеет. Все произошло так неожиданно, что она и не постигла сразу всего величия этого события, и только впоследствии, когда Султан отправился в Персию, а она осталась одна в Стамбуле, когда народ прокричал ее султаншей и уже сопровождалось ее имя не проклятиями, а хвалой и славой, осознала наконец, что произошло невероятное. Пусть не было свадьбы, не сопровождался их брак торжествами, напротив, поражал своей почти возмутительной будничностью, но был этот брак освящен шариатом, возведен к наивысшему мусульманскому закону, и она теперь вознесена, вознесена, возвеличена! Османские султаны и до этого вступали в брак с чужеземками, среди которых бывали и славянки, но все они были дочерьми властителей, князей и королей, а она ведь только рабыня, купленная и проданная, безродная, безвестная, ничтожная и униженная! Кто теперь посмеет назвать ее рабыней? Кто поднимет голос против нее, замахнется на нее, на ее род и происхождение? Ощущала в себе голос крови легендарных амазонок и непокоренных скифов, знала, что не удержит теперь ее никто и ничто, не будет теперь больше ни противников, ни преград. И все прежние страхи и горести казались такими мизерными, никчемными, что хотелось смеяться.

Даже султанская сестра Хатиджа склонила голову перед султаншей и пришла к ней жаловаться на своего мужа. Ибрагим, пока зимовал в Халебе, завел себе подлую наложницу, какую-то Мухсину, потом отправил ее в Стамбул, где соорудил ей тайно дом, и эта блудница писала ему вдогонку любовные послания. Только послушать, что она имела наглость писать: «Пока плачу и тоскую, измученная и опечаленная, неожиданно прозвучал милый звук утреннего ветра и донес дорогую сердцу речь вашего чарующего тела и сладостных уст». Хвала Аллаху, что султанские улаки перехватили это письмо и принесли ей. Как смел этот мерзкий человек противопоставить султанской сестре какую-то шлюху! И какую кару он заслужил за свою измену?

Роксолана молчала. Что ей Ибрагим, что ей все? Что должно рухнуть, рухнет теперь само. А она должна еще больше укреплять здание своей жизни, укреплять сама, благодарить того, кто ее возвысил и поставил рядом с собой, может, и надо всем миром. Мамуся, родная, увидела бы ты свое дитя! И снова летели вслед Сулейману ее письма.

«Мой великий повелитель! Припадаю лицом к земле и целую прах от Ваших ног, убежище счастия. О солнце моих сил и благо моего счастия, мой Повелитель, если спросите о Вашей послушнице, у которой после Вашего отъезда печень обуглилась, как дерево, грудь стала руиной, глаза, как высохшие источники; если спросите о сироте, утопленнице в море тоски, которая не различает дня от ночи, которая страдает от любви к Вам, которая сходит с ума сильнее Ферхада и Меджнуна с тех пор, как разлучена со своим властителем, то я теперь вздыхаю, как соловей, и рыдаю беспрерывно и после Вашего отъезда пребываю в таком состоянии, какого не дай бог даже Вашим рабам из неверных».